Распутье
Шрифт:
– Таким людям жить трудно, которые знают, что делают не то, но всё же делают это, – сказал Шишканов.
– А ты разве знаешь, что делаешь «то»? – повернулся Сонин.
– Думаю, что да.
– Только думаешь, а еще не знаешь, то ли делаешь? Так и Бережнов: думать думает, а конец задумки своей не знает. Все говорят, что за большевиками придет власть антихристов. Он её тоже боится, как боятся многие.
– Значит, плохая власть, если она от антихриста?
– Это еще ничего не значит. Дед Михайло верил и не верил в бога, Булавин тоже. Сын мой перестал в письмах поминать бога, Устин и Петьша тоже. Этим тот грех можно списать на войну. А мне, другим, кои начали сомневаться
– Всё просто…
– Непросто, Валерий Прокопыч. Бог-Добро будет посложнее бога-Христа. Это надо понимать так, что каждый живущий на земле делал бы такое, от чего другие становились бы чище и добрее, и, что бы там ни случилось, люди бы не бросались с дрекольем друг на друга. Чтобы творящий человек, умирая, мог бы сказать, что семя, брошенное им в души людские, дало могутные плоды. Умирал бы не в метании и страхе за будущее людей, а в полном спокойствии, ибо люди будут продолжать его дела, а земля хорошеть и делаться садом. Пошто я, ты, Арсё, Журавушка пошли другой тропой, чем Мартюшев и Хомин? А пото, что совестно нам, когда стонет во сне от голода человек, мечется от неустроенности душевной, потому как Россия не сильнеет, а хиреет. Значит, мы живем думками не о себе, а думками народными. Тем живет большая половина умного люда. Вот сгинул Макар, кажется, ничего уж особенного он не сделал для людей и земли, а доброта его начала все шибче и шибче прорастать. Знать, прожил не зря.
– А доброта Бережнова, как ее понимать? Может быть, он тоже радеет за судьбу всей России? – спросил Шишканов.
– Нет, это доброта та, о коей мы говорили, доброта ради корысти. Об этом уже было говорено, ежли не понял.
– Тогда и большевиков можно записать в корыстные люди, ибо они, опираясь на свою главную силу – бедноту, тоже хотят захватить власть.
– Как дело обернется, а то можно и в корыстные записать. Власть имущие, ежли хотят, чтобы ладно жил народ, должны быть добрыми, рассудливыми, мудрыми, наконец. Не уходить далеко от народа…
В тайге жуткая трагедия. Начался настовый период. Это значит, что за день верхняя часть глубоких снегов подтаивала, а за ночь покрывалась тонкой корочкой льда. Она легко держит собаку, волка, рысь, росомаху, но не держит копытных, которые оказываются в роли слабых и без вины виноватых. Разбой и убиение. Прав тот, у кого мягкие лапы. И ночью, и утром до восхода солнца слышатся в тайге истошные крики умирающих. Хищники в эти дни жируют.
Волки пригнали к зимовью двух изюбров, которые искали защиты, спасения от смерти у человека. Охотники услышали топот копыт, усталый храп зверей, выскочили из зимовья с винтовками в руках. Изюбры с ходу, едва не сбив охотников, проскочили за их спины и остановились под навесом. Волки же серыми тенями промелькнули в пихтачах и тут же скрылись. Охотники не успели по ним выстрелить. Потянулись к запаленным зверям, чтобы погладить их косматую шерсть. Изюбры не убегали, лишь дрожали от страха и усталости, принимали ласку человека.
– Вот тебе еще одна загадка, Валерий Прокопыч: зверь пришёл к человеку, ибо человек самый сильный из всех существ на земле. Доверился нам. А ить будь мы хапугами, чего стоит их перестрелять? Добыча сама пришла в руки. Но звери поверили нам, жизни свои доверили. А разве люди не делают так же? Бывает горе, бывает душевная путаница, куда пойти? К человеку, коему ты хочешь доверить свои думки. Доверил, душу нараспах раскрыл, нутро вывернул, куда больше! А тот человек, бац, и предал тебя. Мало предал, так под топор подвел. Как тебя Коваль. И этот человек, зная, что ты с болью и стоном пришел, не пожалел. Можно такому человеку жить на земле? Я считаю, что не можно! – говорил Сонин, поглаживая шею изюбрихи. – С Бережновым ни горем, ни бедой своей не делись – почует слабость, а как все сильные люди, он слабых не любит.
– Мы говорим, а они всё понимают, – уронил Арсё.
– Я задам им сена, – заторопился Журавушка.
Изюбры прижались к стене зимовья, аппетитно жевали ароматное сено, кося глаза на людей, будто спрашивали: «А вы не тронете?»
– Не тронем, не тронем. Живите, пока наст не сошёл, – ворчал Сонин, вытесывая новое топорище. – Нас не трогай, и мы никого не тронем. А вот трогают – приходится защищаться. Наст сойдёт, и уйдёте.
Шишканов, как и изюбры, поглядывал на сопки, ждал спада снега, устойчивой погоды, чтобы уйти в город и включиться в борьбу за власть Советов. Он немного боялся города. Тайга ему была ближе, здесь он чувствовал себя безопаснее. Город для него был ещё путаней тайги.
А из тайги тянуло сыростью и прелью, грибной прелью. Над тайгой гулял теплый, оттаявший ветер. На концах верб уже распускались цветы. Пахло мёдом. Шумно оседал снег в распадках.
Через неделю изюбры ушли. Ушли в простор таёжный по своим исхоженным тропам.
12
Мартовская ростепель ещё больше усугубила положение на фронте. Солдаты мёрзли, мокли. Серые лица, серые шинели, забористая брань, а следом самосуды над офицерами, выборы солдатских Советов.
Устин Бережнов не боится, что его могут убить свои же солдаты. Он из их среды. Могли бы давно убить, не спаси Туранов и Ромашка своих и его от той пулемётной очереди. Сейчас не убьют. Он мужицкий офицер, а не белая кость. Но ему понятно, что с ним вошкаться не будут, ежли он подымет голос против мира, погонит в бой. Как и всякий человек, он хочет знать правду. Идёт к Петру, своему побратиму: тот большевик, председатель полкового Совета солдатских депутатов, командир на уровне полковника Ширяева. Без ведома Совета Ширяев не может дать распоряжение или приказ. Дожили, чёрт бы вас побрал, господа советчики! Над командиром ещё одна команда, которую Устин Бережнов назвал «похоронной». Назвал зло, потому что и в его батальоне тоже свой Совет. Не война, а сплошные заседания и споры, где должен обязательно присутствовать командир. Ну потеха!
Лагутин смахнул с табуретки пыль, что сыпалась с подволока блиндажа, бросил:
– Садись.
– С вашего позволения, господин председатель Совета солдатских депутатов, сяду, – в глазах ирония, в глазах злой смех.
– Пытать пришел, мол, почему мы насадили в армии Советы? Спрашивай, отвечу без утайки.
– О Советах и спрашивать не хочу, потому что это глупость небывалая. Ну, Советы в деревнях, волостях, уездах, губерниях, а чтобы в армии – это, братишка мой, можно придумать только задним местом. Надо в бой идти, а тут Советы ещё не проголосовали, идти нам в бой или нет. Ха-ха! Я вот хочу опросить о другом: когда ты стал большевиком? Когда и как?
– По-моему, я им стал уже тогда, когда мы с тобой спасали Шишканова. Просто были честными людьми. Но я ещё не знал, кто такие большевики и за что они воюют против царя и его двора. Война меня окончательно убедила в правоте своих дел и вконец обольшевичила, когда я присмотрелся к маете и солдатской, и народной. Ты же, со своим геройством, что я никак не осуждаю, затем командирством – тоже похвально, – не сумел увидеть того, что я увидел. Ласка царская и генеральская запорошила тебе глаза. Мои же были чисты и широко открыты.