Распутье
Шрифт:
– Вы не имеете права так говорить о русских людях, которым Россия не менее дорога, чем большевикам! – взорвался Бережнов.
Гада удивленно вскинул черные брови, красиво оттеняющие его большие глаза, мирно усмехнулся:
– Наконец-то заговорила в тебе русская национальная гордость. Так слушай: как я понял из разговоров с адмиралом, большевик – это самый опасный и коварный враг. Ты ненавидишь большевиков, я ненавижу тоже, хотя бы за то…
– …Что нам дорога к ним заказана, – перебил Устин. – Пороли, вешали… Вы же прекрасно понимаете, что Колчак – это еще одно жуткое кровоиспускание из нашего народа.
– Согласен, но Колчак – это имя, знамя, под которым соберемся снова же мы. А кто эти мы? Все царские прихлебатели, фабриканты, помещики, заводчики, охранники тюрем, придворные, дворянские пропойцы, попы, казнокрады – одним словом, та банда, которая хотела бы вернуть свое имя, свои капиталы, чины, привилегии, чтобы снова запускать лапу в казенный сундук. И не только эти люди, за Колчаком пойдет и зажиточный мужик. Всё это стадо будет убивать и вешать, мы то же будем делать. Делать во имя самодержавной власти, во имя чуждых нам интересов.
– Это так, господин генерал. Жаль, конечно, что так здорово запутались, а со временем еще больше и больше будем утопать в крови, грязи. Сила на стороне большевиков, мы в этом уже убедились. Там, где десять меньшевиков не могут уговорить сотню мужиков, хватает одного большевика, чтобы та сотня пошла за ним. Да, их мало, но мы и в другом убедились, что они растут, как грибы. Утром сорвали гриб, а к вечеру на том месте десяток. Пойдём, сложим к их ногам оружие, попросим, чтобы дали возможность искупить свою вину кровью. Пойдём, господин генерал!
– Нет, есаул, нет, Бережнов! Ты сам сказал, что дорога нам туда заказана. Не поймут нас большевики. Да и трудно понять: вешатели, прямо скажем, убийцы – и вдруг такой поворот. Нет и еще раз нет. А может быть, и да. Может быть. Видит бог, что скоро большевикам будет еще труднее. Возможно, они будут готовы принять и нас, принять, чтобы скорее покончить с гражданской войной, вывести Россию из разрухи. Если они этого не сделают, то Россия погибнет, ее проглотят чужие страны.
– Нет, генерал, чую, что они без нас обойдутся. А уж наклепают – это точно. Запутался я по самую маковку.
– А я еще больше. Но будем надеяться, что Колчак что-то даст России.
– Зальёт кровью и не почешется. А мы будем плыть по течению, плыть за этой сворой, как плывут по нашим рекам утопленники. Хорошие люди, плывут и никому не мешают. А мы мешаем.
– Не торопись, я тебе даю слово, что в России будет демократия, а не большевистская диктатура или самодержавие.
…Солнце село, багровый закат застыл в небе. Черные тучи окутали сопки, закрыли даль.
– Ну что, Туранов, всё тенью ходишь за мной? Боишься, что дезертирую, убегу к бабе своей? Нет, дружба. Баба бабой, а дело делом. Будем стоять до конца. Уронят – снова встану. А домой хочется! Туранов, дай мне крылья, слетаю и буду снова с вами.
– Тебе дал бы. Ты заслужил. Но где их взять? Влипли мы, Устинушка, влипли. То ненавидели одних большевиков, теперь я лично духа не переношу этих иноземцев. Так и хочется выхватить саблю и пройтись по их рядам.
– А чехи?
– Чехи, что чехи? Их обмишулили, сделали игрушкой в других руках. Чехи будут с нами. Но есть и такие, что не с нами, а с большевиками. Слушай, мы тут порешили, ежли ты согласишься, вырядиться под партизан и сбегать к тебе на родину. Как ты на такую авантюру смотришь? Мы ить авантюристы, как себя и нас называет Гада. А?
– Ба! Вырядились, пошли, а потом что? Придется рубить и стрелять своих.
– А мы не будем рубить и стрелять своих. Мы пройдем мимо своих в своем обличье, а мимо врагов – в ихнем. Ежели насядут японцы, то тем можно и жарку подкинуть. Подумай. Упроси Гаду, чтобы он отпустил нас. Мы, тебя жалеючи, такое придумали.
– Оставьте это при себе. Я не авантюрист, хоть и служу авантюристу. Пошли в поезд. Сентябрь, а уже ладно свежать стало.
Валерий Шишканов вышел из ворот тюрьмы. Его встретили Груня Глушакова с мужем. Шишканова чехи выпустили под большой залог: если сбежит, то залог останется у них. На то и шли.
– Ну, здравствуй, – подал руку Глушаков. – О тебе Груня много хорошего наговорила. Собрали, что могли. Теперь куда?
– Домой. Ведь с порога дома всегда виднее, что делать. По слухам, туда собрались наши бывшие красногвардейцы и красноармейцы. Почнем оттуда тревожить разную шушеру.
И вдруг Груня покачнулась, подалась назад, схватилась руками за грудь, застыла.
– Что с тобой, Груня? – поддержал Груню Глушаков.
– Устин, вон идет Устин Бережнов. Господи, жив!
Глушаков и Шишканов круто повернулись в сторону Устина. Он шел, позвякивая крестами, цокая подковками хромовых сапог по брусчатке. Вдруг остановился, будто кто его придержал. Медленно повернулся к воротам тюрьмы, с минуту постоял, побрёл дальше. Не узнал.
– Уходить надо. Бережнов уже есаул. Кто знает, кем он стал. Время меняет людей, обозляет, – заторопил Шишканов.
– А если позвать, если поговорить, – почти застонала Груня. Видно, не перегорела в ней любовь. – Не должен он нас тронуть. Ну, ребята! – Лицо почему-то залилось румянцем. – Он же наш. Он может быть нашим, если с ним по-хорошему. Он понимающий. Думайте же! Устин… – Но не дал крикнуть Груне Шишканов, закрыл рот рукой.
Устин уже подходил к парку, сейчас свернет в тень, а потом ищи его.
– Молчи. Устин с фронта меня отпустил, там он еще был человеком, теперь может расстрелять. Друзья давно стали врагами. Бежим отсюда.
В ночь с проводниками Шишканов ушел из Владивостока в Ольгинский уезд, чтобы дальше уже идти с группой по побережью и по ходу рассказать людям о зверствах, чинимых чехами, белогвардейцами – колмыковцами и орловцами. Где можно, то вербовать мужиков в партизаны. Это было партийным заданием.
Груня искала Устина. Нет, она не расспрашивала, а просто ходила по городу в надежде встретить его. Но Устин как в воду канул.