Распутин наш
Шрифт:
Адмирал Непенин ещё раз прошёлся глазами по записке Распутина, изобилующей грамматическими ошибками. Какой позор! Такое впечатление, что этот господин никогда не изучал ни “еры”, ни “яти”! Ещё одно подтверждение – никакой он не сибирский крестьянин. В церковно-приходской школе таким азам учили. Где же он получал образование? В Германии? В Америке? Неважно. Главное – понять написанное можно, и по существу записка грамотная… Как он её назвал? Шпаргалка. Потешное словцо, то ли польское, то ли латинское…
“Эпические битвы под Верденом и на Сомме стянули во Францию все германские войска, которые можно было найти на пространстве от Соммы до Западной Двины. Выгребли доступные резервы со всех пассивных на тот момент фронтов. Тылы оголены. Гарнизонную службу несут инвалидные команды. На Восточном фронте регулярные части щедро разбавлены ландвером в надежде, что никаких серьезных проблем русские уже не доставят….” – прочёл Непенин и кивнул. – Что ж, скоро проверим. “Не менее эпическое Ютландское сражение в Северном море породило у Германии
Непенин встал из-за стола, прошёлся по каюте, ещё раз проигрывая в голове все варианты развития событий. Адмирал обязан уметь воевать не только на море. В паркетных баталиях риск потерять голову, пожалуй, больше, чем в боевой рубке. Фактически самовольно решившись на выход всего флота, командующий мог обосновать это только одним – немцы уже покинули свои базы для атаки Петрограда. Только так можно оправдать его инициативу о столь спешном выходе в море без соответствующих виз. Крайне необходимы доказательства. Два года назад Непенин подкинул разведке Германии ложную радиограмму о пленении капитана “Магдебурга”. Вчера ему пришлось повторить сей опыт и отправить телеграмму в Ставку – “радиоперехват немецких сообщений позволяет безошибочно утверждать о выходе линейных сил Германии для следования в Финский залив”. Теперь отступать некуда. Он просто обязан вытащить в Балтику эти чёртовы линкоры Рейнхарда Шеера!
Три дня назад, окончательно приняв решение о драке, Непенин сбросил с души тяжеленный камень, не дававший дышать последние два года. Находясь безвылазно в Гельсингфорсе, Адриан Иванович видел, как постепенно разлагается невоюющий флот, как растворяются в надвигающейся революционной буре иерархия и порядок. Казалось, всё утрачивало смысл. Да так оно и было на самом деле. Всё постепенно спускалось на самотёк. Ниточки субординации, донесений и приказов, связывавшие штабы с кораблями, рвались с пугающей скоростью. А в открытом море ждала смерть. Против четырех русских линкоров и ещё четырех недомерков Германия имела дюжину полновесных дредноутов. В лёгких силах перевес был еще солиднее. Сорок девять русских эсминцев, как бы они ни были хороши, выглядели бледно и неубедительно по сравнению с двумя сотнями германских "коллег".
Враг подавлял своим численным превосходством настолько, что ни о каких генеральных сражениях и речи быть не могло, оставалось сидеть под защитой минных полей и береговых батарей. Это ощущение собственной неполноценности давило и деморализовывало. Как воевать? Чем? Перед адмиралом снова и снова вставал пережитый позор сидения в Порт-Артуре, где самым светлым пятном и значимым событием в памяти осталась ночь торпедной атаки противника, когда он отдал приказ прикрыть корпусом своего миноносца броненосец «Севастополь». Георгиевский крест стал подтверждением собственного ощущения, что жизнь прожита не зря. Но это была жизнь лейтенанта. А сейчас? Что он сделал, как адмирал? Кого он прикрыл в Великой войне, чтобы она не оставила позорное послевкусие полной и безнадежной бесполезности?
С начальством говорить о своих переживаниях и что-то предлагать невозможно. Формально инициатива приветствовалась, но всякий чих требовал согласования сразу в двух инстанциях – Ставке Верховного Главнокомандующего и Морском штабе. Адмиралтейский шпиц выглядел изящно и тонко, но у большинства моряков вызывал чувство тошноты, ибо ассоциировался с бесчисленными инструкциями, рескриптами и директивами, безжалостно удушающими всякое желание мыслить инициативно и самостоятельно. Пойдёшь на открытый конфликт – в один миг окажешься на берегу.
И тут, в самый разгар депрессии – предложение Распутина о трех заманчивых операциях – выводить флот не на самостоятельную охоту, а в поддержку наступления сухопутных войск, где лыком в строку будет и морской десант в Либаве, и речная атака на Митаву, и даже ледовый поход линкоров из Гельсингфорса в открытое море на рандеву с Хохзеефлотом кайзера… С Шеером сыграть надо особо тонко. Весь расчёт на цейтнот, в котором окажется Берлин, узнав, что побережье Балтики постепенно и неумолимо переходит под контроль русских, а Балтийский флот громит одну за другой германские базы. Вся надежда на то, что герр Шеер не будет дожидаться прохода Кильским каналом всех линейных кораблей. Подгоняемый стонами избиваемых портов и пинками из Берлина, адмирал кайзера вынужден будет бить не кулаком, а растопыренной пятерней, бросая в бой корабли по мере их прибытия на Балтику. Для того, чтобы создать в Берлине соответствующий настрой, он, Непенин, не ограничится Либавой. Во время десантной операции Вторая бригада “прогуляется” до Мемеля, а первая – до Кенигсберга, наведёт переполох в сонном немецком курятнике. Пока ещё не поздно, пока революция не проехалась паровым катком по нему и всему Балтийскому флоту… В последнее время ее обжигающее дыхание чувствовалось особенно ясно.
За двое суток до выхода в море.
Сразу после объявления приказа к Адриану Ивановичу явился вице-адмирал Максимов [27] , тайный завистник и недоброжелатель, получивший звание вице-адмирала раньше Непенина, но так и оставшийся на незаметной, непрестижной должности начальника минной обороны Балтийского моря. Андрей Семёнович был сахарно-предупредителен, изложив ультиматум в форме тихой, нижайшей просьбы – отменить приказ о выходе линкоров из базы и вернуть учебные экипажи на место дислокации. На встречный вопрос, чем обосновано требование Максимова, выходящее далеко за рамки его должностных обязанностей, тот смутился, сказав, что он только посланник, и туманно сослался на важных людей в Петрограде, крайне недовольных внезапной резвостью командующего Балтфлотом. Что это за “большие и важные люди”, Непенин начал догадываться на следующий день, когда в его приёмной нарисовался капитан первого ранга Альфатер [28] , флаг-капитан Морского штаба при Верховном главнокомандующем, долженствующий находиться в это время в Ставке. Василий Михайлович стоял собственной персоной перед Непениным и, заметно нервничая, грозил высочайшим неблаговолением в случае, если командующий продолжит упорствовать и линкоры таки покинут свои зимние стоянки. На фоне благостного молчания самого императора и адмиралтейства, активность отдельных лиц в морской форме выглядела настолько подозрительно, что Непенин позволил себе взять под арест обоих и в авральном режиме продолжал готовить поход.
27
Андрей Семёнович Максимов, В 1915–1917 – начальник минной обороны Балтийского моря. С 10 апреля 1916 года – вице-адмирал. После убийства Непенина в феврале 1917-го был стремительно избран Командующим Балтийским флотом, затем также стремительно – уже 02 июня смещен с этой должности ввиду полной профнепригодности. После Октябрьской революции перешел на сторону Советской власти. С августа 1920 по декабрь 1921 командовал Черноморским флотом. Накомандовал так, что закончил карьеру капитаном сторожевика “Воровский”. С 1927 года – в отставке. По мемуарам белой эмиграции бродят недоказанные слухи о близости Максимова к масонской ложе “Великий Восток” и лично к Гучкову и Милюкову.
28
Альтфатер Василий Михайлович, капраз, с января 1916 года занимал должность флаг-капитана Морского штаба Верховного главнокомандующего. После Октябрьской революции – первый командующий Рабоче-крестьянского красного флота РСФСР. За него яростно хлопотал председатель ВЦИК Свердлов, выдвигая на новые и новые должности. К нему постоянно за консультациями обращался Троцкий. Усилиями этих двух партийных деятелей беспартийный Альтфатер стал членом Реввоенсовета, членом коллегии народного комиссариата по морским делам, командующим РККФ. Умер в 1919 году от инфаркта, хотя некоторые историки предполагают отравление.
Адриан Иванович не знал что Николай II, пользуясь формально-праздничным поводом – Рождеством Христовым, уединился в Царском селе, отменив все доклады и полностью посвящая себя семье, а точнее – перманентной истерике императрицы, требующей мобилизовать всю полицию и жандармерию, снять с фронта казачьи части и направить все эти силы на поиски Друга семьи, которого так позорно профукал генерал Глобачёв. Чтобы как-то успокоить супругу, император объявил, что примет только тех, кто явится с информацией о местонахождении Распутина или о лицах, причастных к его похищению. Естественно, что при таком раскладе никакие вопли из-под шпица до царственных ушей не долетали. Самодержец оградил себя от подданных, даже не задумываясь о последствиях. Семья важнее. Анархия, как питон, поглощала империю, и паралич центральной власти приобрёл совершенно неприличные размеры. Вот что записал в своем дневнике французский посол Морис Палеолог 23 декабря 1916 года, приводя слова некоей «графини Р.»:
«Я обедала ежедневно в различных кругах. Повсюду сплошной крик негодования. Если бы царь в настоящее время показался на Красной площади, его бы встретили свистками. А что касается царицы, её растерзали бы на куски. Во всех классах общества чувствуется дыхание революции».
В таких условиях, когда верхи не только не могут, но и не хотят, история вершится на местах, и решительной инициативе снизу уже никто ничего противопоставить не может. Сопротивление способны оказать не власть предержащие, а другие, такие же энергичные и деятельные, готовые рискнуть своей карьерой, положением и даже головой ради некоей цели и идеи.