Распутин наш

Васильев Сергей Александрович

– 7 августа 1914 года, под Гумбиненом, во время атаки германцев на русские позиции, лежавший на поле сражения раненым в обе ноги старший унтер-офицер пехотного полка Алексей Смердов, 25 лет, видел, как германцы всех оставшихся в окопах раненых русских, в том числе командира его роты Богданова и полуротного, подпоручика Роговского, кололи штыками и застрелили, – не отрываясь от чтения, доктор поднял руку, демонстрируя отсутствие намерения кого-то выслушивать, и безжалостно продолжил. – В ночь на 24 июня 1915 года неприятель на фронте Сохачев – Боржимов выпустил на русские окопы удушливые газы, вследствие чего некоторым из наших частей пришлось отступить, причем в окопах осталось несколько десятков тяжело отравленных. Однако, временно покинутые окопы были вскоре

вновь заняты русскими войсками… Из акта, составленного тогда же подполковником 22 Сибирского стрелкового полка Астафиевым и подписанного свидетелями-очевидцами изуродованных трупов, видно, что среди последних были обнаружены: трупы солдат, которым в разные части тела и, между прочим, в глаза были вбиты русские патроны, труп солдата с обнаженными ягодицами и с воткнутым в задний проход штыком, двадцать трупов с распоротыми животами, труп с отрезанной головой и труп офицера (капитана Горленко), у которого с левой руки была содрана кожа, в виде ремня, шириной два и длиной семь дюймов…

– Довольно… – заговорил позеленевший фон дер Лауниц.

– С чего бы это? Вы только что выражали озабоченность тем, что будете неправильно поняты «цивилизованным сообществом», и я считаю своей обязанностью рассказать, какое поведение на войне это сообщество считает достойным. 18 февраля 1915 года, в бою у поселка Новые-Дворы Ломжинской губернии германцами были взяты в плен тридцать русских раненых и помещены в особый дом. Когда, на третью ночь, германцы ушли из поселка, то подожгли этот дом, заложив предварительно в его крышу патроны. Спастись удалось лишь десяти лицам, остальные же, большею частью тяжело раненные, заживо сгорели. Изложенное подтвердил под присягой при допросе его, по поручению Чрезвычайной следственной комиссии, судебному следователю Елецкого окружного суда один из спасшихся – рядовой полка Александр Андреев Трясцин.

– Доктор, позвольте…

– Не позволю, – отрезал Распутин, – пока не удостоверюсь, что вы избавились от морока «цивилизованности» западного сообщества, а посему – слушайте и запоминайте. “1916 года, октября 15 – Телеграмма генерала Самойло генерал-квартирмейстеру при верховном главнокомандующем генералу Пустовойтенко. Докладываю генералу-квартирмейстеру армии, на основании донесения начальника штаба корпуса, что 6 октября в болоте на участке позиции у с. Городище найден был лежащим наш нижний чин, оказавшийся старшим унтер-офицером 14 роты 124 пех. полка Григорием Авдеенко, у которого были отрезаны уши и язык. По доставлении его на заставу он знаками показал, что был захвачен немцами, по-видимому, во время разведки и уведен в их расположение, где его допрашивал офицер и за отказ дать показания приказал отрезать ему язык и уши. Затем он бежал и вышел на нашу позицию. По приказанию главнокомандующего западным фронтом об обстоятельствах пленения указанного нижнего чина и бегства его из плена производится расследование. О результате расследования будет донесено дополнительно. 2268/1248Р Самойло.”

Доктор аккуратно сложил пожелтевшие листочки, благодаря в душе генерала Вандама за позволение покопаться в окружном архиве Риги, обвёл глазами офицерское собрание, оглушённое услышанным. «Хреново всё же у царя с политподготовкой личного состава», – мрачно констатировал про себя Распутин.

Поручик Грибель и остальные офицеры отряда в эту минуту думали о другом. Каждый из них вынужден был признаться, что всё это знал, но упорно оставлял за скобками своего мироощущения, как нечто, граничащее со сказками про чертей и леших. Слухи, рассказы очевидцев, случайные мнения были фрагментарными и представлялись исключениями из правил, эксцессом исполнителя. Но сейчас, собранные в одно целое, имеющие архивные номера, они превратились в Систему, в набор нравственных, а точнее сказать – безнравственных ценностей всего коллективного Запада, в суровое обвинение тем, кто присвоил себе право определять, что такое хорошо и что такое плохо. Тем, кого преподаватели неустанно ставили кадетам в пример, как самую прогрессивную, просвещенную, гуманную часть человечества.

Русское офицерство самоидентифицировалось, как часть Западной цивилизации, её форпост в дикой Азии, никогда не олицетворяло себя с лапотной, отсталой деревенской Русью, представляясь этаким Данко, несущим свет западного прогресса варварскому Востоку. Изложенные факты, безжалостно обнажившие людоедскую сущность западного общества, выбивали опору мироощущения русской, но по менталитету – западнической интеллигенции, погружая сознание в жестокую перманентную фрустрацию. [26]

26

Фрустрация – «расстройство планов», «уничтожение замыслов» – психическое состояние, возникающее в ситуации реальной или предполагаемой невозможности удовлетворения тех или иных потребностей. Чувство досады из-за препятствий или критики.

– Только та нация может считать себя цивилизованной, – тихо, но отчетливо, чтобы все слышали, подытожил доктор, – которая даже убийство врага считает вынужденным грехом, а не безусловной доблестью…

Офицерское собрание сидело, опустив головы. Казалось, что скрипят военные мозги, хотя просто потрескивали дрова в печурке.

– Давайте сделаем так, – Распутин встал, – я подышу свежим воздухом, а вы посовещайтесь и решите, я иду в тыл к германцу один или в вашей компании.

– Господа офицеры, – произнес поручик Грибель, провожая взглядом широкую спину доктора, – предлагаю без обсуждения проголосовать, кто за то, чтобы согласиться на предлагаемую военную хитрость. Никого неволить не стану. Отказавшиеся могут остаться в расположении без каких-либо негативных последствий. Этот боевой выход – дело сугубо добровольное.

– Господа! – произнёс, поднимая руку, младший брат погибшего атамана Александр, – все мы помним, что налёт на штаб 8й армии готовил Лёня… Простите, атаман Пунин. Не успел… Для меня эта операция – его завещание, последнее желание… Приказ. И я готов вырядиться хоть чёртом, хоть падишахом, чтобы его выполнить.

Офицеры, поддержавшие Александра и проголосовавшие за участие в операции, сделали незримый, но крайне важный шаг в своей собственной судьбе, став дальше от «цивилизованного» западного сообщества и ближе к собственному, иногда с трудом понимаемому Отечеству.

* * *

К выходу готовились с мрачной ожесточенностью, без привычных в таких случаях шуток-прибауток, розыгрышей и подначек. Поручик Грибель на второй день без всякого отторжения общался с доктором, каким-то шестым чувством ощущая в нем своего, несмотря на несоответствие мундира.

– Что будут делать «пленные», когда дело дойдёт до оружия?

– Вооружим всех Маузерами К96 – флот пообещал выделить из своих запасов сотню, только нужно придумать крепление кобуры для скрытного ношения под одеждой.

– Клинки?

– Только бебуты или вот такие сапёрные лопатки.

– Это тоже оружие?

Взмах, и мирный шанцевый инструмент глубоко врезается в противоположную дощатую стену.

– В окопе и помещении эффективнее шашки, но как оружие, германцами восприниматься не будет…

– Убедили. Что ещё?

– Ручные гранаты и много.

– По штатному расписанию – три штуки на человека.

– Нужно десять. Чем больше карманной артиллерии, тем меньше потерь.

– Карманная артиллерия? Метко. Запомню.

– Пулемёты имеются?

– Шесть «Мадсенов», один неисправен.

– Если есть, где взять ещё, надо поднапрячься. У нас 15 «конвоиров», значит 15 коней. На каждого можно приторочить….

– Только 15? А как же остальные? Мы же кавалерийский отряд!

– А как вы себе представляете пленных верхом?

– Не подумал… Но тогда двадцать вёрст пешком?

– Наш марш-бросок заканчивается в Калнциемсе – в штабе 49-й дивизии ландвера, поэтому пёхом пройдём только шесть. Нас должны догнать моряки, а дальше поедем с комфортом. Но до этого придется поработать и…