Распутин наш
Шрифт:
– Нихт шиссен! Камраден! Нихт шиссен!
На крыльце появился гвардейский гауптман с белой тряпкой в руке и так плотно забинтованной головой, что остались только глаза. При виде необычного парламентёра наступающие остановились, а тот заковылял к ним, спотыкаясь и лопоча, как заведенный:
– Не стреляйте, там очень много пленных. Всех поставили к окнам. Вы будете стрелять по своим. Подождите…
Лейтенант, руководящий атакой, недовольно ругнулся, но скомандовал отход, намереваясь использовать удачно подвернувшийся источник полезных сведений. Прикрываясь
– Господин гауптман! Разрешите представиться… – козырнул лейтенант, распорядившись загнать пленных в самый дальний угол.
– А это всё, что у вас есть? – перебил гауптман, критично оглядывая пару десятков стоящих и сидящих у окон кавалеристов.
– Спешенные в результате потери коней, – вздохнул лейтенант, – остальные ушли выполнять основную задачу – восстанавливать связь со штабами передовых частей и артиллеристами.
– Атаковать под прикрытием пленных – это ваша идея?
– Моё воплощение…
– А как же неписанные правила офицерского благородства и прусского рыцарства?
– Только не с этими варварами, – поморщился лейтенант, – благородство и рыцарство приемлемо в отношении цивилизованных народов, а в России таковые отсутствуют… Так что там творится внутри, герр гауптман? Сколько активных штыков? Где стоят пулеметы? Сколько пленных и кто они?
– Да-да, конечно, сейчас всё расскажу, – закивал гауптман, воровато озираясь, – только прошу вас, помогите мне поправить повязку, очень мешает.
Вскинувший руки лейтенант не ожидал, что пол и потолок овина поменяются местами, и для него наступит ночь. Пленные, беспомощно сгрудившиеся в загоне для скота, увидели, как сапоги немецкого улана взлетают выше головы, с гауптмана спадает полушубок, и в руках появляются два маузера. ”Щёлк-щёлк” – словно удары хлыста, звучат первые выстрелы, и солдат, стоящих за лейтенантом, отбрасывает на несколько шагов назад. В разные стороны разлетаются кровавые ошмётки. Все присутствующие поворачиваются на звук и видят гауптмана стоящим на одном колене, с оружием, извергающим в полутёмном овине нестерпимо яркий огонь. “Щёлк-щёлк-щёлк” – плюются свинцом пистолеты, и солдаты кайзера, не успев среагировать на неожиданную опасность, валятся на грязный пол, покрытый навозом, присыпанный прошлогодней соломой.
Первый сообразительный вскинул свой карабин. Короткий перекат. Винтовочная пуля взрывает место, где только что находился гауптман. “Щёлк-щёлк!” – звучит ответ, совсем не страшный, в сравнении с винтовочным грохотом. Но улан сгибается, словно ему на спину кто-то взвалил неподъёмный груз. Ещё один перекат. Главное – двигаться. Кувырок. Пули врезаются в старый, слежавшийся фураж. Не вставая, откинуться на землю и снизу, с двух рук – опять огонь на поражение. Ещё минус два. После таких кульбитов оба маузера заклинило, перекос патронов. А оставшиеся в живых немцы сгрудились за старой громоздкой веялкой, до которой не меньше десяти шагов. В их сторону летит камень, со звоном рикошетит о чугунное колесо.
– Алярм! Гранатен!
Дисциплинированные солдаты кайзера бросаются врассыпную и между ними проскальзывает серая тень. Пистолеты летят в сторону, в руках – два бебута, один прямым, другой – обратным хватом. Внутри помещения, в тесных условиях и толкучке – сто очков вперед, по сравнению с саблей и карабином. Никакого всаживания клинков в тела противника, только длинные порезы, наносимые с разворотом всего туловища, позволяющие не задерживаться на одном месте ни на мгновение.
С треском распахиваются ворота овина и в кавардак, устроенный Распутиным, со штыками наперевес врезаются защитники мызы, ведомые Булгаковым.
“Этого ещё не хватало!” – стонет про себя Григорий, стараясь прикрыть будущего гения литературы, бесшабашно и неумело машущего своей шашкой.
Увидев подмогу, с места срываются пленные, снося хлипкие воротца. Их атака окончательно ломает сопротивление. Оставшиеся в живых уланы поднимают руки.
Контролируя окружающее пространство, Распутин краем глаза видит, как Булгаков вдруг сдавленно охает и садится на колени. Ранен? Писатель-военврач нагнулся над щуплым аптекарем, зажимая на его бедре бьющую фонтаном кровь.
– Держите?
Окровавленный Булгаков обернулся и коротко кивнул, в глазах – растерянность. Повреждена артерия. Такие раны в полевых условиях не лечатся.
– Вы понимаете, – севшим от волнения голосом шепчет он, – я здесь только из-за него…
– Потом расскажете, – обрывает Булгакова Распутин, и повелительно обращается к остальным казакам, – пленных связать и в подвал мызы. Четверо – снять дверь и ко мне! Выполнять!
Станичники живо упаковали немцев в одну длинную связку и зашагали в сторону мызы, волоча с собой бесчувственную тушку лейтенанта.
– Тихо, аккуратно… – командовал Распутин носильщикам, – без всяких рывков. Приподняли, подсунули дверь, понесли…
Казаки крякнули, отрывая ношу от земли. Дверь оказалась тяжелее, чем вес щуплого аптекаря.
Булгаков, неестественно выгнув руку, чуть не выпустил из пальцев кровоточащую плоть.
– Обопритесь на меня и на деревяшку, – предупредительно подставил плечо Распутин, – не разжимайте пальцы. Всем ступать в ногу! И-и-и раз!.. Так что вы хотели рассказать, коллега? Каким образом Вы оказались здесь, на Северном фронте? Из-за этого студента?
– Понимаете, Георгий Ефимович, – Булгаков успокоился и говорил своим обычным голосом, не переставая контролировать положение руки, – только не смейтесь… Дело в том, что я получил письмо несколько необычным образом – во сне. Всё было настолько явственно и ярко, что не могу отделаться от ощущения полной реальности произошедшего… Совершенно безграмотным языком там было написано, что единственный сын киевского аптекаря, отправляющийся на Северный фронт, умрет страшной смертью на моих глазах, и я буду всю оставшуюся жизнь мучиться этими воспоминаниями…