Распутин
Шрифт:
— Брррава! Правильно! Жарь дальше…
Потерявшее голову правительство судорожно хватало революционеров и сажало их по тюрьмам, но революционный ураган уже рвал и метал вовсю…
В ставке — полное спокойствие. Голубоглазый царь принимал с докладом генералов, обсуждал с генералом Алексеевым положение дел на фронте и ближайшие задачи армии, сам составлял списки, кого пригласить к завтраку и кого к обеду, вечером забавлялся кино, писал ласковые письма жене и детям, а между прочим приказал по прямому проводу в Петроград: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией». Из Петрограда уже бежит к нему по проволоке тревожная телеграмма от царицы: «Совсемне хорошо в городе».Он не обращает внимания. И летит другая телеграмма: «Положение серьезное. В столице анархия.
— Опять этот толстяк Родзянко телеграфирует мне всякий вздор… — спокойно говорит голубоглазый царь дряхлому Фредериксу. — Я, конечно, отвечать ему не буду…
В Петербурге яркими кострами полыхают уже участки, мрачно загорается огромный окружной суд — характерно чрезвычайно, что интеллигенция усиленно не замечает поджога либерального, правого, скорого и милостивогосуда, одного из детищ эпохи великих реформ, петербургской толпой, — полки один за другим не только не желают усмирять народ, но братаются столпой — этому новому искусству научили их немцы в окопах, — и с офицерами, с музыкой, с развернутыми знаменами все стягиваются к котлом кипящему Таврическому дворцу, где видные члены Думы исходят до потери сил раскаленными речами: и толстый Родзянко, и громокипящий Керенский, и ловкий на все руки Скобелев, и ограниченный Чхеидзе, и окшинский Мольденке. А в это время полки Преображенский и Волынский уже громят жандармские казармы, а кавалергарды штурмуют дом старого Фредерикса, чтобы — так говорили они — растерзать этого немца, предателя, шпиона, погубившего Россию… Домашний сейф графини с ее драгоценностями доставляется в Государственную Думу, там вскрывается и — бриллианты и жемчуга ее исчезают навсегда… Какие-то добровольцы арестовывают всем ненавистного министра юстиции Щегловитова и кипящими улицами везут его на грузовике в Думу. Протопопов, родившийся под знаком Юпитера, отдает приказ арестовать в ответ Родзянко, но мутные и грозные волны бунта поднимаются все выше и выше: толпа захватила уже телефонную станцию, телеграф, арсенал, тюрьмы, Петропавловскую крепость, и в то время как разукрашенные автомобили стремительно вывозят из крепости старых заключенных, грязные грузовики столь же стремительно стараются заполнить камеры новыми заключенными. И сын Юпитера, без шапки, бледный, прибегает в Думу.
— Где здесь революционный комитет? — спрашивает он у всех трясущимися губами. — Арестуйте меня… Я министр Протопопов…
Солдаты с огромными красными бантами толпами шляются по городу. Публика ласково усаживает их по кафе в кресла и угощает их сластями. Они чувствуют себя героями дня и вполне одобряют новый режим: при старом на их долю выпадали лишь окопы, вши, раны да смерть, а при новом — мягкие кресла, булочки, улыбки дам и всеобщие знаки подданничества.
Уцелевшие члены правительства с премьером князем Голицыным во главе настойчиво пытаются добиться отставки, телеграфно убеждают царя поставить во главе правительства какое-нибудь популярное лицо. Царица гонит телеграмму за телеграммой: « Революция принимает ужасающие размеры, известия хуже чем когда бы то ни было, нет ни колясок, ни моторов, окружный суд горит, уступки необходимы, много войск перешло на сторону революции. АЛсе».И царь отвечает правительству, что перемены в личном составе при данных обстоятельствах он считает недопустимыми, а жене телеграфирует: «В мыслях всегда с тобой, великолепная погода, надеюсь, чувствуешь себя хорошо и спокойно».
Центр обезумевшего гигантского города — Государственная Дума. Туда уже навезли для чего-то большое количество мешков с мукой и не меньшее количество пулеметных лент. Везде сумасшедшие лица, шум, гвалт и невообразимая грязь. Знаменитый Милюков надрывается и кричит о необходимости сменить «деспота» новым монархом; носастый Миша Стебельков, студент, охрипшим голосом советует накрик рабочим немедленно основать социалистическую республику; бледный, с совершенно сумасшедшими глазами Керенский провозглашает в сотый раз республику демократическую; Герман Германович Мольденке расставляет пулеметы вокруг дворца. Известный В. Л. Бурцев, совершенно вне себя, горделиво кокетничая, заявляет какому-то юркому еврейчику-журналисту:
— Я, собственно говоря, умеренный конституционалист… Моя программа-минимум: цареубийство!
Все вокруг сочувственно улыбаются, довольные, что их улыбку видит такая знаменитость, как Бурцев. Еврейчик торопится его словечко записать на своих грязных манжетах — карнэ свой он уже весь исчертил — в назидание потомству. Бурцев гордится чрезвычайно своим мо. [76]
76
Mot — острое словцо, острота (фр.).
— Но, ваше высочество, без вас мы бурного моря революции не переплывем! — совершенно уверенно говорит ученый историк и лидер самой образованной из партий.
Великий князь отказывается окончательно — какова будет воля Учредительного собрания… И когда долетает эта новость до царя, он заносит в свой дневник спокойное замечание: « Хотел бы знать, кто посоветовал Мише эту гадость?»
Петроград бьет белым ключом, вернее, ключом красным: больно глазам от этих тысяч и тысяч красных розеток, бантов и знамен, которые зловеще вдруг расцвели на груди у людей и по всем их путям. Красными бантиками разукрасились вдруг рабочие и курсистки, маленькие гимназисты и почтенные генералы, проститутки и солдаты, священники и спекулянты, шерочка с машерочкой и банкиры: огни революции перекидывались с одного на другого, и все очень искренно вдруг уверовали, что, собственно, они всегда были революционерами, а если они раньше этого не знали, то это так только, какое-то странное недоразумение. И в то время как пьяная в красных парах революции толпа шарила по чердакам и подвалам и, вылавливая там несчастных полицейских, убивала их во славу свободы и человечности, в то время как тысячи людей, истекая словами, замученные, выкрикивали самые пышные лозунги спасения, в то время как в и без того уже голодающей стране останавливалась всякая работа, в это время, возбуждая всеобщее изумление, по бешеным улицам взбаламученного города стройно, в ногу прошел к Таврическому дворцу гвардейский экипаж, все рослые красавцы матросы, один к одному, а впереди их рядом со знаменем — знаменщиком был Киря матросик — шел двоюродный брат царя великий князь Кирилл Владимирович! На груди его горел красный бант.
— Что?! Не может быть! — воскликнул пораженный Родзянко, когда ему доложили о прибытии великого князя с гвардейским экипажем. — Но это… этому… имени нет!
Огромный толстый человек этот с горящими негодованием глазами, задыхаясь, выкатился из дворца.
— Смирррна! — крикнул великий князь. — На кррраул!
Дружно брязгнув винтовками, гиганты взяли на караул.
Первое мгновение Родзянко опешил, но тотчас же справился и своим бездонным басом крикнул:
— Здорово, молодцы!
— Гав-гав-гав-гав… — дружно рявкнули ряды матросов.
Великий князь подошел к Родзянко, отсалютовал и твердо проговорил:
— Гвардейский экипаж и я, его командир, отдаем все свои силы в распоряжение революционного правительства!
В глазах старика сверкнуло бешенство.
— Ваше присутствие здесь, ваше высочество,и в таком виде… —он покосился на красный бант на груди великого князя, — бесконечно удивляет меня… Я настаиваю, чтобы ваше высочество немедленно ушли отсюда и увели гвардейский экипаж… И прошу вас немедленно, немедленно!
И едва поклонившись великому князю, он повернулся и торопливо скрылся во дворце.
— Ура! Ура! — грянуло неподалеку. — Ура-а-а-а-а…
То огромная толпа узнала Керенского, который прилетел из Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов на щегольском автомобиле. Небольшого роста, худощавый, с подвижным лицом, Керенский кланялся толпе и благодарил ее за поклонение. Голова его кружилась. С ним происходило что-то совершенно невероятное, что одновременно и восхищало и пугало его: какая-то глухая странная сила могуче выпирала его на самые верхи жизни…
— Ура… Ура…
И бледный, лохматый, с оторванными пуговицами пальто Миша Стебельков охрипшим голосом выкрикивал в народ по списку имена новых революционных министров.
— Ура! Ура!.. — сама хорошо не зная чему, ревела толпа, в которой проститутки, лавочники, гимназисты, солдаты, попы, барыни и прочие будто были теперь объединены одним чувством.
Но Миша свое дело знал тонко и, дав толпе выкричаться, сипло прокричал:
— Но это только первый шаг, товарищи! Наша цель — социалистическая республика…