Распутин
Шрифт:
— Это всегда бывает в моменты так называемого общественного подъема, — сказал Евгений Иванович. — Припомните первые дни войны. Разве тогда врали меньше?.. Куда это вы направляетесь?
— В земство… — отвечал Евдоким Яковлевич, которого уже кто-то как-то выбрал членом новой демократической управы. — Такие у нас вещи теперь в земстве творятся, волос дыбом становится…
— Кто же это так отличается?
— Конечно, меньший брат!.. — усмехнулся Евдоким Яковлевич. — Ведь мы, управцы, учителя, инженеры, теперь последняя спица в колеснице — всем делом заправляют, в сущности, сторожа, сиделки, фельдшера, конюхи… А Митька Зорин поддает им в
И он унесся.
В заплеванном, душном от махорки зале заседаний нового демократического земства — его перенесли в лучшую залу дворянского собрания — стоял чад и гвалт, как в извозчичьем трактире. Воняло потом, махоркой и самогоном. С переполненных уличной толпой хор уныло свешивались красные флаги. Портреты царей были вынесены на чердак, и на их местах резко выделялись на стенах белые квадраты. На председательском месте молодецким жестом расправлял свои пышные собольи бакенбарды Ленька Громобоев. Сергей Терентьевич, избранный волостным гласным, уныло потупившись, сидел около него. Тяжелый большой Эдуард Эдуардович, блестя золотыми очками и иногда оглядывая аудиторию своим бодающим жестом, громко и твердо читал доклад о состоянии больничного дела в губернии:
— С началом революции низший персонал больниц наших начал везде и всюду устраивать больничные советы. Выборы были организованы так: от высшего служебного персонала — три представителя, от среднего и низшего — шесть представителей и от дворников, прачек, кочегаров и сторожей — двенадцать. Таким образом, управление хотя бы нашей громадной городской больницей фактически находится в руках сиделок, прачек и истопников. Распоряжения мои как старшего врача игнорируются. Требования врачей даже в смысле отпуска больным нужных лекарств и ухода не исполняются. Сиделки и истопники выгнали из больницы очень опытного женщину врача, которая пользовалась среди больных большими симпатиями. Они же по своему усмотрению разрешают или не допускают производство хирургических операций. Палаты отапливаются или не отапливаются опять-таки по их усмотрению. Больные страдают от холода невероятно. Было несколько случаев оставления тяжелобольных без пищи по несколько дней — о лекарствах я уже и не говорю! Были случаи обваривания больных в ваннах по недосмотру… Отпускаемые из больничной аптеки лекарства воруются и распродаются. Инвентарь разворован: белье, подушки, одеяла возами вывозятся на базар и там продаются… На хорах раздался веселый смех, и чей-то голос крикнул:
— Знай наших, немчура!
Эдуард Эдуардович спокойно, точно бодаясь, посмотрел на голос и так же твердо и уверенно продолжал:
— Медицинский персонал безропотно продолжает свою работу, довольствуясь очень скромным жалованием, ассигнованным земством, хотя и приходится терпеть жестокие лишения. Сиделки, прачки, истопники и рабочие при больничной пекарне получают в несколько раз больше врачей и предъявляют все новые и новые требования. Последнее требование — добавочное жалование по случаю дороговизны квартир и припасов — в особенности поражает своей дерзостью, так как весь этот персонал имеет, разумеется, при больнице даровые квартиры и полное довольствие…
— Ага! Не ндравится баржуазам! — весело крикнули с хор. Засмеялись…
— Нечто совершенно невообразимое творится в отделении душевнобольных женщин… — продолжал Эдуард Эдуардович. — К больничным сиделкам и прачкам по вечерам приходят их приятели из солдат местного гарнизона.
По хорам опять пробежал смех.
— Попытки прекратить издевательства над больными женщинами встречают яростный отпор со стороны низшего персонала больницы… — продолжал спокойно Эдуард Эдуардович. — Попытки удаления наиболее недостойных из этих служителей не приводят ни к чему. Служащие приспособили к паровой машине особый гудок, и при появлении в больнице властей они дают условленные сигналы, на которые из ближайших казарм немедленно являются вооруженные до зубов солдаты, чтобы защитить сиделок…
— Никогда своих не выдадим! — крикнул с хор пьяный голос. — Долой баржуазов!
Встал Сергей Терентьевич.
— Я подтверждаю все, что сказано в докладе глубокоуважаемого Эдуарда Эдуардовича… — глубоко волнуясь, сказал он. — Я был в назначенной земством и городским управлением комиссии. Едва явились мы в больницу, пьяные сиделки и истопники набросились на нас с площадной бранью и вытолкали нас…
— Ага! — задорно раздалось с хор. — Так вам, сволочам, и надо!.. Засмеялись…
— Господа… — хотел было продолжать Сергей Терентьевич.
— Никаких господ теперича нету… — раздалось с хор.
— Здесь не господа, а все порядочные люди… — отозвался другой голос.
Засмеялись…
— Господа… — все больше и больше волнуясь, продолжал Сергей Терентьевич. — Я представитель от крестьянства, от того самого крестьянства, на средства которого главным образом содержалась до сих пор больница. И я по совести обязан во всеуслышание заявить: наша больница теперь уже не больница, а разбойничье гнездо… Я с отчаянием спрашиваю себя: что же делать? И иного исхода я не вижу, как немедленно закрыть этот вертеп и возвратить больных их родственникам…
— А м-мы не позволим! — раздалось с хор. Засмеялись…
Воинственное настроение хор быстро нарастало, и в воздухе запахло тем, что газеты в то время деликатно называли эксцессами.И, пошептавшись с управцами, Леонтий Иванович Громобоев вдруг встал, пышно расправил свои бакенбарды направо и налево и громко объявил перерыв.
— Погоди маленько: перервем! — раздалось с хор.
— Гы-гы-гы… — пробежало там. — Вот это так так!.. Гы-гы-гы…
Густым кабацким шумом зашумел накуренный зал заседаний. Бледный и расстроенный, Сергей Терентьевич вышел в запакощенный до невероятия коридор — прислуга отменила буржуазный обычай уборки, — чтобы хоть подышать немного. Он решил отказаться от работы в новом земстве и вернуться в деревню: это не работа, это преступное толчение воды в ступе. Но что делать и там, где, казалось, сама почва уже загорается под ногами?..
Какая-то сгорбленная деревенская старушка с подожком все всматривалась в него выцветшими подслеповатыми глазами и как будто хотела и не решалась подойти к нему.
— Ты что, баушка? Или по делу по какому тут? — ласково спросил он ее.
— И то по делу, родимый… — печально отвечала старушка. — Ты не Сергей ли Терентьевич будешь?
— Он самый…
— То — то гляжу я, ровно бы это ты… А я от Смирновых, из Подвязья… — сказала баушка. — Отца-то твоего, покойника, я больно хорошо знала — вместе гуляли… Такой-то песельник был да весельчак… Похож, похож ты на него, царство ему небесное…
— Так. А по каким делам забралась ты сюда?