Рассказ для Инки
Шрифт:
По традициям мировой литературы в этот момент меня должно было посетить озарение — как выбраться из бетонного мешка с наименьшим уроном.
Оно меня и посетило. Первым делом я аккуратно, без особого шума, выломал из нар сравнительно крепкую доску. Поставил ее у стены и что было сил ударил в металл двери кулаками.
Стучать пришлось довольно долго. Я уже было решил, что план мой никуда не годен, как задвижка «волчка» повернулась, в отверстие заглянул чей-то глаз и послышался голос одного из телохранителей Машкина:
— Ну, чего гремишь?
Возрадовавшись в душе, я заорал:
— Выпусти в туалет, ирод. Неужели трудно было догадаться — парашу в камеру поставить?
За дверью помолчали, потом нерешительно возразили:
— Какая тебе еще параша? А выносить кто будет? Я?
— Ну, так своди в сортир, убоище! А то прямо тут наделаю! Сам же убирать будешь!
Глаз несколько секунд внимательно и недоверчиво меня разглядывал. Я собрался для наглядности расстегнуть «молнию» на джинсах, но этого эксгибиционистского акта не потребовалось. Облом за дверью, видимо, решил проявить инициативу. Вот говорят, что инициативный человек — это хорошо. Неправда. И прислужник Машкина в этом убедился на собственном опыте. Едва закрылась задвижка глазка и загремел отпираемый засов, как я бесшумно метнулся к двери, схватил доску и застыл на замахе. Дверь медленно приоткрылась ровно настолько, чтобы в камеру просунулась голова с пегой челкой.
— Ну, пошли, — сказала голова. И это было последнее, что она сказала. По крайней мере в ближайшие несколько часов. Нары в камере были сделаны из хороших дубовых досок. Настолько хороших, что моя доска даже не поломалась, оглушив охранника. После удара тело, распахнув плечами дверь еще шире, ввалилось в камеру.
Через две минуты, закрыв обезвреженного громилу и не забыв на всякий случай прихватить с собой доску, я осторожно поднимался по лестнице, надеясь, что смогу без затруднений выбраться со двора.
Я не знаю французского языка, но у галлов есть хорошая поговорка (если это не мудрая мысль кого-то из великих). По-русски она звучит так. «На войне — как на войне». Военные действия открыл не я, и кто меня осудит за оглушенного охранника? В последующие сутки слова эти мне пришлось повторять много раз, чтобы успокоить разгулявшуюся совесть.
Уже стемнело, когда я выбрался на окраину Новополевки. Последний автобус ушел с автостанции полтора часа назад, и мне предстояло воспользоваться попутными средствами. Счастье мое, что в заднем кармане джинсов лежали две десятки, сэкономленные из скудной редакторской зарплаты для молодецких забав. Их должно было хватить теперь, чтобы добраться до родного издательства.
А все-таки Машкин не соврал, когда утверждал, что милиция на его стороне. И лбы у его подручных были достаточно крепкие. Не успел я отойти от города и на километр, как меня догнал милицейский «УАЗ». Осветив меня фарами, он притормозил, и я, памятуя предостережение Машкина, но все же надеясь на социалистическую законность, приблизился к машине. Хорошо, что у дороги были заросли дикого абрикоса. Я успел в них нырнуть, когда от машины послышалось: «Вот он, сука!» И дважды полыхнуло пламенем выстрелов. Стрелявший громила так спешил рассчитаться со мной за удар доской по лбу, что в волнении промахнулся и лишь одна из пуль зацепила мое плечо, разорвав куртку, но не задев тело. Продираясь сквозь заросли, я услышал сзади еще выстрел. Пуля прошла далеко в стороне.
Только около пяти утра я доплелся до Буденковска. Выходить на дорогу я не осмелился и пришлось тащиться вдоль лесополос, стараясь не сбиться с направления и ожидая засады за каждым поворотом.
На мое счастье, Сережка был дома. Мать его уехала на месяц к родственникам. А поскольку накануне он вернулся с семинара или симпозиума, ввечеру имел место небольшой банкет. По всей квартире, в самых неожиданных местах стояли пустые и полупустые бутылки и стаканы, пепельницы, полные окурков. На диване спала какая-то девица в полосатых плавках, очень похожих на мужские.
Сережка с опухшей мордой, кое-как завернутый в серый махровый халат, провел меня в свою комнату. Прижав ладонь ко лбу, морщась, он знаком показал мне: «Молчи!», прошлепал босиком куда-то в глубь квартиры и вскоре вернулся с початой бутылкой портвейна и двумя стаканами. Вылил вино в стаканы, схватил свой и жадно припал к нему. Мне же несколько глотков вина после бессонной ночи и нервного потрясения были сейчас очень в жилу.
Сережка шумно перевел дух и понюхал рукав халата. Сморщился, какое-то время прислушивался к своим ощущениям и, наконец, удовлетворенно улыбнулся.
— Знаешь, — сказал он и скорбно качнул головой. — Похоже, спиваюсь. Помнишь старый анекдот? Мужик просыпается утром с большого бодуна, видит на стене таракана и говорит ему: «Не топай, сволочь!» Ты сейчас позвонил, а мне показалось — в набат ударили.
— Мешать не надо, — сказал я. — Что-нибудь одно пей, тогда голова болеть не будет.
— Это ты прав. Да как-то не получается одно. Ты чего вчера не приехал? Договаривались ведь!
Мне было что рассказать. Когда я закончил, продемонстрировав для убедительности разодранную пулей куртку, Сережка печально кивнул, опять ушлепал и через минуту вернулся с новой бутылкой портвейна, тоже початой.
— Пытаюсь следовать твоему совету. Там еще водка есть. И мадера, сказал он, разливая вино по стаканам. И без перехода: — Знаю я эту гниду. Он так просто не отстанет. Есть, конечно, шанс. Тебе нужно добраться до дома. Это все-таки достаточно далеко отсюда. Сомневаюсь я, чтобы у него и там все были куплены. Давай!
Мы выпили.
— Пересидишь у меня пару дней, — сказал Сережка, опять понюхав рукав халата. — А потом я тебе какой-нибудь транспорт организую. Обойдется. Да, вот еще что, — он вновь удалился из комнаты, и я уже испуганно подумал о мадере. На на этот раз Сергей принес… револьвер.
— Держи! — сказал он с гордостью. — Образца 1895 года, калибр 7,62, дальность стрельбы до 100 метров. Теперь, конечно, поменьше будет. Для себя берег. Патронов, правда, всего шесть. Один я успел уже шмальнуть. А новых еще не достал. Но на первое время тебе хватит. А там подбросим.
«Ну, что же, — подумал я. — На войне — как на войне». И аккуратно засунул револьвер во внутренний карман куртки.
— Да, — сказала Инка. — Сименон ты наш. А также Юлиан Семенов. Тебя как, по всем правилам редакторского искусства громить или просто свое мнение высказать?