Расскажи мне, как живешь
Шрифт:
Я кротко отвечаю, что, конечно, он меня разбудил и за это пусть теперь тащит чай и мне!
Возвратившись со второй чашкой, мой дорогой муж небрежно добавляет, что при разборке бумаг наткнулся на кучу неоплаченных счетов, которые, как ему казалось, он давно оплатил. Я утешаю его – со мной такое случалось сплошь и рядом. Мы оба немного раздосадованы этим весьма печальным обстоятельством.
В девять утра он приглашает меня в качестве груза для незакрывающихся чемоданов.
– Если уж ты их не закроешь, – заявляет этот нахал, – то, значит, они уже никогда не закроются!
Благодаря моей изрядной тяжести чемоданы наконец укрощены, и я возвращаюсь в свою комнату, где меня подстерегают и свои личные трудности.
Но теперь, когда сумка набита до предела, закрыть ее может только волшебник, обыкновенному человеку это не под силу. Края должны быть совмещены друг с другом с математической точностью. Когда наконец мне чудом удалось это сделать и «молния» начинает медленно, с кряхтением, закрываться, в нее вдруг попадает край клеенчатого мешочка для губки! Ура! Сумка все-таки закрыта, но с меня сошло семь потов, и я клянусь себе, что не открою ее до самой Сирии! Чуть остыв, я прихожу к выводу, что это невозможно. Взять хотя бы ту же самую губку. Пять дней не мыться?!
Впрочем, в это мгновенье я на все согласна – лишь бы не расстегивать «молнию»!
И вот настает этот миг – мы действительно отправляемся. Уйму важных дел не успели сделать. Как всегда, подвела прачечная; химчистка, к огорчению Макса, опять обманула наши надежды! Но какое теперь все это имеет значение! Мы едем!
Правда, очень скоро у меня возникает опасение, что мы не поедем никуда. Чемоданы Макса, компактные с виду, для нашего таксиста оказываются неподъемными.
Вместе с Максом они воюют с чемоданами. Наконец, с помощью случайного прохожего, все погружено.
Мы отъезжаем на вокзал.
Дорогой мой вокзал Виктория, ворота в мир, за пределы Англии! Как я люблю твою «континентальную платформу»! И как я люблю, несмотря ни на что, поезда! С каким восторгом втягиваю я носом их отдающий адской серой дымок, так не похожий на вялый керосиновый запах пароходов, от которого веет неизбежной морской болезнью! А поезд – это друг, большой, фыркающий, грохочущий, вечно спешащий куда-то, со своим паровозом, пышущим паром, в облаках которого тонут люди на перронах, а он как будто торопливо бормочет: «Я спешу... я спешу…» Поезд разделяет мое настроение, я тоже спешу, и вот уже мы оба твердим в унисон: «Я спешу.., спешу.., спешу…»
У дверей нашего пульмана уже собралась толпа друзей и родных. Болтовня, как всегда на вокзале, суматошная, в меру идиотская. Пресловутые последние указания – о том, как быть с собакой и детьми, о том, куда переправлять письма, куда послать книги, не уместившиеся в наши чемоданы и забытые нами впопыхах вещи.
«Наверное, на пианино или, нет, скорее всего, на полочке в ванной».
Макс окружен своими родственниками, я – своими.
Моя сестра, почти рыдая, заявляет, что у нее такое чувство, будто она никогда меня больше не увидит. На меня это не очень действует – всякий раз, когда я уезжаю на Восток, она говорит то же самое. Тогда она пытается пронять меня другим манером, спрашивает, как ей быть, если Розалинду вдруг прихватит аппендицит. Я не понимаю, с какой стати мою четырнадцатилетнюю дочь должен вдруг прихватить аппендицит, и отвечаю самое умное, что приходит мне в голову:
– Только ради Бога, не оперируй ее сама!
Дело в том, что у моей сестры репутация человека, очень решительно управляющегося с ножницами и прочими режущими предметами. Она в считанные минуты может скроить платье, подстричь вас и заодно удалить какой-нибудь прыщик, вскочивший у вас на носу, и все это она проделывает виртуозно.
Наконец мы обмениваемся с Максом родственниками, и моя драгоценная свекровь умоляет меня беречься, так как она тоже уверена, что лично мне в Сирии грозит особая опасность.
Первый свисток. Я отдаю последние лихорадочные распоряжения секретарю – она же моя подруга. Я прошу ее доделать все, что я не успела, разобраться с прачечной и химчисткой, дать хорошую рекомендацию уволенной кухарке и выслать нам те книги, что не поместились в чемодан, а также забрать мой зонтик из Скотленд-Ярда. Кроме того, я умоляю, чтобы она придумала дипломатичное письмо тому священнику, который откопал в моей последней книге сорок три грамматических ошибки; чтобы еще раз проверила список семян для сада и вычеркнула из него кабачки и пастернак. Да, да, все будет сделано, обещает она, а в случае каких-либо осложнений она известит меня срочной каблограммой. Я говорю, что это необязательно, что передаю ей все полномочия, как своему доверенному лицу. Она сразу принимает страшно озабоченный вид и говорит, что будет стараться. Второй свисток. Я прощаюсь с сестрой, и теперь уже моя очередь говорить, что у меня такое чувство, будто я ее никогда не увижу. И потом, вдруг Розалинда и впрямь свалится с аппендицитом? На что сестра мне резонно замечает: с чего бы это вдруг, и уверяет меня, что все мои опасения – сущая чепуха! Мы карабкаемся в пульман, поезд ворчит, пыхтит, чихает, и вот мы отбываем.
Примерно минуту я чувствую, что вот-вот умру от печали, но вокзал Виктория уплывает назад, исчезает с глаз, грусть расставания сменяется восторгом – ура! Наше путешествие началось – чудесное, волнующее путешествие в Сирию!
В пульмановских вагонах есть что-то грандиозное, хотя они не так удобны, как обычное купе первого класса, но мы всегда путешествуем только в пульмане – конечно, из-за чемоданов Макса, которые в обычный вагон просто не войдут. Макс вообще не вынес бы самой мысли о том, чтобы ехать отдельно от своих драгоценных книг.
Мы прибываем в Дувр, волнение на море совсем слабое. Тем не менее я все равно удаляюсь в салон для дам, где укладываюсь на койку и пребываю в глубоком пессимизме, даже небольшая качка всегда выводит меня из равновесия. Впрочем, вот уже и Кале; француз-стюард приказывает гиганту в голубой униформе заняться моим багажом.
– Мадам получит свой багаж на таможне, – сообщает он.
– Какой у него номер бляхи? – вопрошаю я.
Стюард глядит с укором:
– Madame! Mais c'est Ie charpentier du bateau! [4]
4
Мадам, но это же судовой плотних! (фр.)
Я так смущена своей бестактностью, что только через несколько минут начинаю понимать, что ответа я так и не получила. Ведь тот факт, что он charpentier du bateau [5] , не поможет мне узнать его среди нескольких сотен таких же верзил в голубой униформе, выкрикивающих что-то вроде:
«Quatre-vingt treize?» [6] Его молчаливость вряд ли можно считать надежным опознавательным признаком. Более того, он сам, будучи charpentier du bateau, вряд ли сумеет опознать владелицу багажа среди сотни англичанок примерно того же среднего возраста!
5
Судовой плотник (фр.)
6
«Девяносто три?» (фр.)