Рассказки конца века
Шрифт:
— Что бы вы, Ольга Николаевна, понимали в наших мужских играх… Признайте уж честно, что рыльцем не состоялись — шарить в мужские игры… Рыльце, так сказать, в пушку, отсюда и все дела… И мешаете мне следовать долгу, а лучше сказать, инструкции… Стыдитесь… Ай-ай-ай, Оленька…
И Тимофей, словно глумясь, начал шевелить пальчиком: дескать, он ее осуждает…
Ольга Николаевна положила ноги на пуфик и начала маленько ими подрагивать. Дескать, ей было плевать, что ее столь явственно осуждают…
Тем временем Алеша, вычленив свободный момент, страстно принялся за альбом. Долго ли, коротко
— Как жаль, — вздохнула Ольга Николаевна. — А уже начала иметь дурную привычку вас полюбить… Честное слово: я кое-что предвкушала. А вы опять танцуете от балды… Я думала, мы будем сотрудничать: вы бы спали, а я бы пекла оладьи, кормила вас… Знаете, как заведено в бывших семьях: завтракать по утрам? Потом еще на природу… Я думала, рано или поздно всегда наступает такой момент, когда людям тянется на природу. А потом наступает другой момент… Знаете, как бывает: развитие человеческих отношений? А еще интим. Ну личная жизнь… А вы? Что вы делаете? Берете и валяете дурака, носитесь по инструкции… Тимофей, чтоб не говорили разные люди, а вы все-таки долбоеб…
Тимофей, поигрывая копьем, обиженно сопел. Он вращал им в разные стороны и словно пытался чертить им на ковре: непонятно что. Судя по очертаниям, дурную трапецию… Казалось бы — зачем зрелому мужчине чертить на ковре гостиной трапецию, а тем более чертить ее неумело? — неисповедима душа топорника…
— Вы мне сетуете, Ольга Николаевна. А не лучше ли по-простому сказать, по-нашему: на хуя? Вы понимаете, какой вопрос я хочу задать, да?
— Нет, — презрительно ответила девушка. — Мне чужды ваши потуги сказать нечто умное… Говорите уж сырым текстом… Какой вопрос?
— Простейший: что вам до этого мальчика? Я понимаю, что вам платят деньги за его надзирание, но знаете, деньги все-таки изредка пахнут… У вас что, нет совсем лишних денег? На моей стороне закон, вы глазами-то не лупайте… Не только тот формальный, что на бумаге, но и тот, что в духе — не в букве. Только дуракам законы не писаны…
— Еще скажите, что на вашей стороне общечеловеческая ценность. Хотя бы одна… Или, например, зов традиции, голос крови… Вы продажный формалист. Отрабатываете свои мелкие деньги. Добро хоть за работу топорника немного платили… Это ведь так, хобби. Ходите и вставляете всем копье, а потом списываете по ведомости… Хуесос! Мерзавец! А я вам почти поверила… Морально готовилась печь оладьи… Искренне по утрам… Аутотренинг, то, се…
Случилось нежданное: Тимофей с отчаянным воплем метнул копье в книжные стеллажи. Следом метнулся вой…
— У-у-у!
Ольга Николаевна катала фантик и смотрела на такие дела с долей своего любопытства.
Тимофей, не теряя времени, поставил себя на колени. В таком виде он полз к ногам девушки. Хрипел какие-то звуки, иногда они складывались в слова, особо разбирались три: «девальвация», «любимая» и «психоз»…
— Ползите, ползите, — шептала Ольга Николаевна. — Будете знать, как затевать служебные игры… романист, бля… шиллер через жопу…
Наконец Тимофей уткнулся носом в колено. Из глаза скатилась немаленькая слеза и омочила черный чулок собеседницы — только это уже мелочи…
— Вы тонко подметили, что я, наверное, утонченный мерзавец…
— Почему же утонченный? Скорее утолщенный.
— Нет, я все-таки утонченный… пускай мерзавец, да. Местами и хуесос, как вы нелюбезно заметили. Но я прежде всего — человек. А значит, готов на все… на кое-какие недурные мыслишки… и делишки тоже хорошие… А? Или думаете — фикция? Думаете, душа на корню разъята? Я, милая, готов переплавить себя в мартеновской печи вашей критики… Так будьте же моей мартеновской печью, дьявол нас побери! Ольга Николаевна!
— Милая — это хорошо. Это значит, в вас осталась капля недурственного…
— Капля ваша! Слижите ее до последнего миллиграмма, — предложил Тимофей, и осекся: — но что я говорю, господи? Я брежу, Ольга Николаевна, честный крест — я брежу.
— Это ничего, — флегматично сказала девушка. — Знаете ли, бывает. Целуйте-ка мизинец, пока не поздно. А то весь шанс просахатите, как в кино про любовь… про старинную. Люблю мудацкие ленты, в них душа закаляется…
С этими словами она скинула тапочек и покорный Тимофей, стянув чулок, припал к мизинцу левой ноги…
— Ольга Николаевна, можно я опять выйду? — некстати подал голос Алеша. — В соседнюю-то комнату?
— Ну конечно, малыш, — улыбнулась она. — Только пиздуй по-скорому и не балуйся. Будешь баловаться, я тебе пастилы не дам… Ты ведь любишь пастилу, озорник…
Мальчик скрылся, а Тимофей сбивчиво бормотал:
— Я ведь тоже озорник, милая… Ну честное слово — тот еще озорник… Я вам все покажу и вы всему поверите… Вместе озоровать будем. Я ведь и пастилу люблю, чтоб вы знали… Мы такие мальчики. Только вас ценю еще больше… На порядки больше…
— Второй мизинец! — скомандовала Ольга Николаевна, и целование повторилась…
— Знаете, как это называется? — весело говорила она. — Если по науке новейшей? Это называется процедура… явленности чувства любви… Слышали про диспозитив сексуальности?
— Я хоть и Тимофей, — говорил Тимофей, — а предел имею. Не знаю я всего, матушка. Может вы чему и обучите… Не читал я Фуко, увольте… И Лакана я, темнота, близко себе не тырил… Даже Фрейда Зигмунда — ни хуя себе? — тоже не больно… Так сказать, милая, так сказать. Только ведь не за это людям дается, что они других людей по дури читают…
— Это верно. Но что же вы остановились? Или у меня не обыщется мизинчика под номером три?
Тимофей быстро понял и сменил ориентиры: теперь он мямлил во рту чужой мизинец правой руки.
Свободной лапкой Ольга Николаевна все так же катала фантик, слегка позевывая…
— Вы романтик, мой друг, — заметил она. — Бледный юноша со смущенным взором. «Хулибан» таких раком ставит. И профессии вы более не уместны… Осторожнее, мон петит ами — как бы вас, простите, не инициировали. Ну досрочно. Как сказали бы в СССР — по линии партии и правительства… Или по линии профсоюза? Я не помню это СССР, наше поколение уже ничего не помнит… Мы как дети, не помнящие иванов… подчас сукины — се ля вот… Ай, что же вы делаете?