Рассказы и новеллы из цикла «Личный и духовный опыт»
Шрифт:
Это случилось в ясный летний день. Я, исполненный жаждой мести, наблюдал из зарослей всё того же боярышника, как самодовольный Витёк провожает до подъезда своего подвыпившего отца, к слову сказать, трезвым которого редко кто видел в нашем дворе. И я вдруг совершенно спонтанно подумал: «Чтоб твой отец умер!», обрамив пожелание в ритуальное обращение к Дасможу.
На следующий день отец моего обидчика погиб, разбившись на мотоцикле.
Во время похорон я присутствовал при выносе тела из подъезда и навсегда запомнил запах смерти, заказанной мною.
…Когда я учился в начальных классах школы, мой одноклассник отравился вместе со своей бабушкой угарным газом. Я видел, как тщедушную старушку и ее внука, без того-то худенького, а сейчас больше похожего на тряпичную куклу с белым лицом, выносили из подъезда санитары скорой помощи и увозили в больницу. У дома толпились зеваки и витал все тот же жуткий запах смерти. Люди сокрушенно делились друг с другом новостью, что оба умерли. Я испытал страх и неведомую раньше щемящую жалость. Я взмолился к Дасможу, чтобы он вернул несчастным жизнь. И оба выжили. Как уж там было на самом деле – врачи ли постарались, или свершилось чудо – мне не известно. Но в тот момент я был уверен во всемогуществе своего покровителя.
Следом – другая история. Мое детское самолюбие задел один блатоватого типа великовозрастный хмырь из соседнего дома по кличке Свирид. Он дал мне оплеуху, сопроводив ее грязными ругательствами, за то, что я не позволил ему прокатиться на моем велосипеде. Он отнял у меня его силой, накатался всласть и вернул с вывернутым восьмеркой колесом. Я не плакал, но внутри горел жаром обиды и, забившись в темном углу подъездного подвала, возжелал смерти всей семье Свирида.
Через несколько дней нашу округу облетело страшное известие: вся семья каких-то Свиридовых – муж, жена, бабушка и две дочери – отравилась грибами. Тогда я впервые услышал пугающее название: «бледная поганка». В живых остался только сын. Это и был тот самый Свирид. В дальнейшем, насколько я знаю, он попал в детдом и по прошествии лет был осужден за убийство. А в итоге сгинул где-то на рудниках.
Испытывал ли я угрызения совести? И да, и нет. Рос ли я жестоким ребенком? Нет, скорее экспериментатором-естествоиспытателем. Кто в детстве лапки-крылья мухам не отрывал? Я не говорю о тех крайностях, когда бездушные дети четвертовали кошек посредством привязывания их за лапы к дверям соседей по лестничной площадке, а потом нажимали на все звонки и убегали. Или сжигали, облив бензином, повешенных домашних питомцев под окнами их хозяев. Я сам таких в отрочестве бил и презирал.
В каждой избушке свои погремушки. И в нашем городе не все было гладко с воспитанием молодежи. По большей части улица растила нас. Отдельные кварталы были наводнены амнистированными уголовниками, химиками (рабочих рук не хватало в первые послевоенные пятилетки) – они тоже заводили семьи, у них росли дети с соответствующими нравами и генетической отягощенностью. Неокрепшая душа «благополучных» детей как губка впитывала все плохое и запретное. Дьявол-искуситель со своим яблоком не дремал. Я с другими ребятами хулиганил на стройках, лазал по подвалам и из вентиляционных окошек стрелял из рогаток по прохожим, взламывал сараи и погреба, разорял чужие огороды.
Но вместе с тем, жалеючи таскал в квартиру раненых птиц, котов и собак, меня не смущали лишаи на их теле, сыплющиеся на пол блохи. Я откармливал несчастных даже редким в доме деликатесом, пил с ними из одного блюдца молоко, клал в свою постель, ругался с возмущенными родителями – грозился уйти из дома вместе с Шариком, Стрелкой, Белкой или Рыжиком. Плакал, когда мама ночью уносила очередного постояльца на окраину города или увозила в деревню, если завод отправлял своих сотрудников «на свеклу». Я не оправдываюсь. Свинья везде грязь найдет.
На много лет мой Дасмож замолчал. Он не реагировал ни на какие просьбы. Я очень переживал, догадываясь о причине. Нельзя желать людям зла! Я пытался всячески задобрить своего таинственного и всесильного покровителя: делал в его честь талисманы, плакал и обещал исправиться. А однажды, дойдя до отчаяния, даже принес в жертву вороненка, вмерзшего лапками в лед. Я долго отогревал его ладонями и дыханием у батареи в подъезде, но видел, что обмороженная птица умирает. И тогда решился: чтобы прекратить ее мучения, я резким движением свернул тонкую шейку, провернул ее вокруг оси несколько раз, приговаривая: «Я делаю это ради тебя, Дасмож, вернись ко мне!». В ту пору я уже учился в пятом классе.
…Друг вернулся когда мне исполнилось восемнадцать. Меня арестовали за разбой. Длинная история, не стану утомлять вас подробностями, как докатился я до жизни такой. Две смежные статьи УК РСФСР обещали от семи до пятнадцати лет лишения свободы, а в особых случаях (если следователь постарается и навешает лишнего) предусматривалась и высшая мера – расстрел. И только в этом диапазоне я мог рассчитывать на варианты. Была зима. Предстоял суд, и по прогнозам адвоката мне могли дать в лучшем случае семерик. Но за мной числилось еще много грехов, никому не известных. Я боялся, что они вскроются на следствии. Тогда бы мне «светила вышка». Я молил Бога, чтобы этого не случилось. Доведенный самим собой и ситуацией, созданной мною же, до отчаянья, я вновь обратился к почти уже забытому Дасможу.
В новогоднюю ночь, за несколько дней до окончания следствия и за два месяца до суда, я обратился к нему, проникнутый искренним раскаянием. Хотите знать, в чем оно заключалось?
Я бредил во снах и заговаривался наяву, от меня шарахались сокамерники, от моего дела отказывались адвокаты, а вертухаи-тюремщики считали сумасшедшим. Про себя и вслух я твердил одно: с меня хватит случившегося, нескольких месяцев заточения уже изменили меня предостаточно, я отсидел свое и сполна понес наказание муками совести, и, если бы чудесным образом меня выпустили на свободу, я искупил бы свой грех, творя только добро. Я плакал по своим родителям, сознавая, сколько горя принес им. Я искренне готов был отдать всего себя в жертву людям. Но каким образом – тогда еще не знал. В кульминационный момент своих терзаний я не выдержал внутренней трагедии и лег животом на заточенный супинатор от сапога. Бессильная ярость на себя, отчаяние и истерика. И никакого расчета – ни на то, что острое стальное полотно может дотянуться до брюшной аорты, ни на то, что в четырехместной камере я оставался некоторое время один. Единственный сокамерник, вызванный на свидание с родственниками, должен был появиться только через час, а вернулся намного раньше.
Несколько месяцев в тюремной больничке: операция, нагноение, повторная операция, авитаминоз, незаживающая рана, флегмона брюшной полости, снова операция. В результате – обезображенный живот, превратившийся в сплошной фиолетово-красный рубец и изъеденный гноящимися свищами, отправка в общую камеру на шестьдесят человек. Драка с заточками, проникающее ранение в мой многострадальный живот, и вновь больничка… Теперь я умирал от сепсиса.
И вот, в новогоднюю ночь, между учащающимися провалами в горячечное забытье я позвал Дасможа и попросил почти невозможного, нет, не подарить мне жизнь: «Дай мне свободу через три года, я отлежусь, подлечусь и буду человеком». Я назвал точную дату, она кое-что значила для меня…