Рассказы и повести
Шрифт:
– Честно, забыл. Расскажи.
– Давай-ка овощишек… и манаезом… да не стесняйся ты, манаеза у нас сколько хочешь… Или, вот хренчик… я сам зробил… Запомни: главное – это не жалеть уксуса и сахарочка… Вот, смотри, маленькой ложечкой беру чуток… Да не кривись, спробуй…
– Вкусно…
– Вот. И я говорю…
– Да ты мне всё зубы заговариваешь… Я ж тебя спросил…
– Ага-ага… Я помню… А дядь Сашу ты помнишь? На машинке тебя всё катал, педальной? Ну? Это, брат ты мой сыночка, его рук дело! Это, сынулечка, мой первый в жизни урок вождения…
– Па-а, я не понял…
– Да уж, конечно.
– Ладно
– Так я же и рассказую… Это, в общем… слушай, забыл! Мать придёт, спросим у неё, в каком это году было. «Волгу» я купил. Мы, то есть, купили… три года стояли в очереди…
– Па-а, что ты меня за дурачка держишь?
– Да, точно… три года стояли. А дядь Саша уже лет десять, как водителем автобуса работал… И «Москвич» у него уже был года три. Я ему и говорю: «Ты мне брат или не брат? Учи, давай! Научишь водить, тогда и на курсах мне… Ерунда, в общем, только экзамены сдать». Он и стал учить меня. Мы с ним месяца четыре каждый вечер тренировались. Гонял меня, как врага, как сидорову козу. Раз по двадцать каждое упражнение заставлял проделать. Вот. А если ошибусь, ещё раз двадцать повторить.
– Прости, а нос твой тут при чём?
– При этом, при самом. Вот он меня выучил… Ты ж его должен помнить – худенький такой, но жилистый, а башка – у-у-у! Умища, чёрт возьми! Все правила, всё знает. И поехали мы все на дачу к нему на нашей новой «Волге». Дачу то его помнишь? На качелях он тебя и Маринку свою катал сто раз.
– Па-а. Качели, вроде, помню. А Маринка, это…
– Здрасьте! Сестру двоюродную не помнит!
– Нет! Наоборот, Маринку я очень хорошо помню! Мы с ней в доктора играли, она меня лечила. Я ногу содрал…
– Вот. Пока она тебя лечила, мы, значит, отметить решили окончание моего ученичества. Братуха, Сашко, ну, дядь Саша, водочки всем налил, сам тост сказал, потом ещё по пятьдесят, следом вдогонку, ещё… Тут меня и разобрало. Просто прёт из меня что-то… Силы столько, что, кажется, кулаком могу стенку насквозь пробить! Такая во мне лихость образовалась, такой задор! Ну, прям… не знаю, как тебе объяснить! Вскочил я, кинулся к машине, за руль сел, завёлся… А Санька ко мне тут подлетел… Только я вторую передачу включил и газку прибавил, он, знаешь, как богатырь былинный, меня просто одним рывком из кабины выдернул, как сосунка малолетнего… И ка-а-ак впаяет мне с правой промеж глаз. Это Санька-то, хиляк! Я и рухнул. Нос он мне сломал. Потом поднимает меня одной рукой и говорит, только голос такой, что во век не забыть: «Ни-когда! – говорит, – Никогда после выпивки за руль не садись! Ты меня понял?»
«Понял!» – говорю, а кровища из носа хлещет, не остановить.
Такой, вот, брат сыночка, был мой первый настоящий урок автовождения.
– Па-а!
– Что, па-а? И тебе я говорю… Запомни на всю жизнь: никогда после рюмки не садись за руль! А сядешь, если узнаю, не посмотрю, что ты взрослый… или… как там у вас… крутой? Возьму вот этот ремень и так отхожу, что брызги полетят…
– С кем ты разговариваешь, Миша?
– …
– Чего молчишь, кривоносик мой золотой? Ты сам с собой, что ли?
– Прости, мать… Разговор один наш вспомнил… С сыночкой…
– Расклеился ты у меня совсем! Сядь-ка ровно, я тебе голову поглажу… Давай, родной… Ну что ты всё на фотографию смотришь?
– Эх, сыночка-сыночка!
– Ладно, отец, ладно! Что горе горевать? Скоро уж два годика…
– Знаешь, мать, если бы я ремнём тогда бы его поучил…
Шарфик
Н-да! Трудно поверить, но было это, было… Как-то, уже в разгар весны, до утра занимался в спортзале общежития стенгазетой. И так рисунки раскладывал и листочки с текстами, и эдак… не получается, хоть плачь. Не укладывается в формат, чёрт его возьми! Наконец, наступил момент, когда уставший мозг отказался соображать что бы то ни было, и в ту же минуту дверь спортзала открылась, и в проёме возник радостный утренний силуэт однокурсника-вьетнамца, с которым проживали в одной комнате общежития.
– Сыро-о-за, пари-ви-ет! (Серёжа, привет!)
– Привет! Ты чего не спишь?
– Я узе васатавала. Ты мне памагать хоичи? (Я уже встал. Помоги мне.)
Серёжа помотал тупой от недосыпа и жуткой усталости головой: «Что ты хотел?»
– Ты ни са-пала… Сыро-о-за… Я тибе чай… (Ты не спал, Серёжа, я тебе чаю принесу.) – Фигура однокурсника исчезла.
Потрепыхавшись ещё немного над газетой, Серёжа понял окончательно, что сегодня продолжать больше невозможно и начал сворачивать ватман в трубочку, вкладывая внутрь вырезки, фотографии, исписанные листки бумаги.
Когда уже всё было собрано, силуэт вьетнамского однокурсника со стаканом чая вновь материализовался в проёме двери.
– Сыро-о-за! Чай!
– Спасибо, дорогой! – Серёжа взял стакан и стал дуть на напиток. – Что ты хотел спросить?
– Сыро-за, гдиэ мо-за-но покупить сашфик? (Серёжа, где можно купить…)
– Что? Ещё раз скажи, я не понял.
– Гдиэ мо-за-но покупить сашфик?
В тупой голове с невероятным скрипом стали прокручиваться варианты: сачок, совок, замок… пофиг-нафиг… дрянь какая-то, ничего не понимаю.
– Давай ещё раз, только говори медленно, – прихлёбывая чай, обратился он к вьетнамцу.
Тот радостно повторил ещё раз: «Гдиэ мо-за-но покупить саш-фик?»
«А! – дошло, наконец до Сергея, – шарфик!»
– Шарфик?
Вьетнамский радостный человек оживлённо и согласно помотал головой.
– За углом, на Наличной, есть магазин одежды. Знаешь?
– Ага!
– Там этих шарфиков – завались!
– Са-па-сыба! Сыро-о-за!
Однокурсник исчез, а Серёжа закончил сборы, неторопливо допил чай и понёс все причиндалы в комнату, чтобы вечером продолжить творческий процесс создания шедевра.
До начала занятий ещё оставалось больше двух часов, так что в голове вертелась соблазнительная подленькая мыслишка: «А не лечь ли подремать? Минут сорок…» Но Сергей прогнал её волевым усилием прочь, зная, что если ляжет, то толку от этого будет мало, только голова разболится.
Однако, занять себя чем-нибудь было просто необходимо, и он стал перечитывать вчерашние конспекты, пытаясь понять смысл своих скорописных каракуль.
Скоропись он освоил ещё в армии, так, из любопытства, и настрополился настолько, что теперь все лекции успевал писать от слова до слова. Вот только переводить потом написанное в удобоваримый вид было не всегда просто. Особенно сейчас, когда уставший мозг отказывался напрочь понимать значения завитушек и чёрточек, мало похожих на привычные буквы.