Рассказы и сказки
Шрифт:
Ждать на пыльной, грязной станции не хотелось. Мы решили посидеть у реки. Она близко, в двух шагах.
А может, думаем, еще и выкупаться успеем!
И пошли на берег.
Ну, а если я на реку попаду, то обо всём забываю. Так и на этот раз получилось.
Легли мы с Петькой на тёплый, оглаженный волнами камень, глядим в воду.
Тут неглубоко. На светлом песке посверкивают осколки раковин. Ленивое течение колышет мягкие, как зелёный дым, травы.
Мы лежим неподвижно, и вот мало-помалу
Ползунки-пескаришки засновали прямо под нами, поднимая плавниками песчинки.
Тёмный головастый налим вывернулся из норы под камнем и стрельнул в заросли. Видно, на охоту отправился. Или просто нас почуял.
Быстро, толчками проносится крупная плотва — блестящая, будто из консервной банки вырезанная. Глаза у неё красные, как от злости, хотя на самом деле она рыба тихая и смирная.
Горбатый окунёк, поднимаясь и опускаясь на одном месте, щиплет мох с узловатой коряги. Пасётся.
Под корягой вода мутнеет и, взбалтывая песок, высовывается чёрная клешня. Потом и сам хозяин вылезает — большущий усатый рак. Вылез, глазами-столбиками водит. Кто это его посмел тревожить?! Сейчас всем попадёт…
А вокруг уже и нет никого. Умчались мальки, окунишки и плотички. Попрятались кто куда.
Глядим мы с Петькой, глядим на всё это и до того увлеклись, что и про почту забыли, и про вокзал. И сколько прошло времени, — тоже не знаем. Может, — десять минут, а может, и целый час. До того ли! Вон перед глазами что делается… Белые кувшинки, речные лилии, распускаться начали.
Заметно, как медленно-медленно расходятся зелёные створки бутона, и фарфоровые лепестки разворачиваются в пышный цветок. И вдруг я вспомнил.
— Петька, — кричу, — бежим скорей! Уже десять часов, сейчас поезд придёт!
Прибежали мы даже чуть раньше, чем надо. Получили почту и направились домой. Я всё шёл и ждал, когда же Петька допытываться станет, откуда я верное время на реке узнал. А он так и не спросил.
Он хитрый, и ему, наверно, тоже известно, что белые кувшинки у нас распускаются в десять часов.
Мы с дедом Матвеем как-то задержались на охоте. Пришлось заночевать в лесу.
Приволокли сушняку, развели костёр. Я нарубил еловых лап, разложил на земле. И тепло есть, и постели готовы…
Хорошо бы ещё и поужинать, да вот беда — дичина есть, а посуды не прихватили.
Спасибо, — дед выручил.
Поискал на речном берегу, принёс ком глины. Вязкая такая, белая — почти гончарная.
Взял дед утку из сумки, отвернул ей голову, выпотрошил. А потом всю птицу, вместе с перьями, начал обмазывать
Получилась большая бутылка с тонкий горлышком.
Сунул дед бутылку в костёр, закидал углями.
— Ну, вот, — говорит, — жди. Скоро изжарится.
Сидим, ждём.
Жар на лицо давит, веки опускает. Деревья шумят над головой, качают ветками. Тени зыблются на стволах. Хорошо, спокойно…
И тут что-то запищало возле меня. Словно в свистульку дунули.
Обернулся — никого.
За два шага от костра — густая тьма. Дед сидит напротив, закрыл глаза и будто спит. Подрагивает у него во рту потухшая трубка, усы раздуваются.
Заснул — и не слышит! Неловко мне стало.
А тут опять как засвистит:
«Тю-тю-тю-у-у! Фью-ю-ю-у-у-у-у-уть!»
У меня — мурашки по спине. Приподнялся и ползу поближе к деду. А сзади опять:
«Тю-тю-фью-у-уть!»
Дед открыл глаза. Услышал? Нет, не услышал. Спокойно так потянулся к огню, говорит:
— Ну-ка, поглядим. Поспело жаркое!
Вытащил бутылку, расколол — жареной уткой запахло. Перья у ней к глине пристали, а мясо в собственном жиру сготовилось.
Улыбается дед.
— Видел? То-то… От моего способа три пользы. Первая — посуды не надо. Вторая — масла не требуется. Третья — ощипывать дичь не обязательно. И ещё…
Поглядел на меня, усами подвигал, вокруг глаз — морщинки.
— И ещё… не надо следить за жарким. Не пригорит оно. Сама утка об этом побеспокоится…
— Как так?!
— А вот как. Когда изжарится утка, в бутылке появится трещинка. Сквозь неё пойдёт пар и начнёт посвистывать, как вскипевшая вода в чайнике… Ты же слышал!
Ох, и стыдно мне стало!
Даже есть расхотелось.
Ничего себе — охотник. Жареной утки испугался.
Охотники из лесу принесли маленького лисёнка. Тощий такой был, головастый, с белым галстучком и в чулочках. Поглядишь и скажешь: впроголодь жил.
Хозяйка, бабушка Поля, как увидела, — сразу поперёк:
— Не пущу! Несите назад. Он у меня всех курчат передавит.
Кое-как уговорили всё-таки. Стал лисёнок жить во дворе, в старой собачьей будке.
Первые дни тишком сидел, носа не выказывал. Бабушка Поля, когда ему еду носила, наставляла со строгостью:
— Вот, вот… Так-то лучше! Хочешь жить у меня, — смирно сиди!
Но лисёнок скоро осмелел. Попривык. Начал из будки вылезать да всё дальше и дальше.
А во дворе у бабушки Поли — птичник. Живёт старуха небогато, работать уже не может и, чтоб перебиться, растит на продажу кур.
Весной посадила на яйца много квочек, да всё в разное время, и теперь собрались у неё и цыплята, и оперившиеся курчата, и почти взрослые петухи да куры.