Шрифт:
ВИД С ТЕРРАСЫ
над немым обрывом робкое пенье невинных в неведенье трав. Рильке. Вынесен на вершины сердца
Домик появился в одночасье. Как-то мистер Бартон провел два дня в постели, а поутру на третий Маркус по обыкновению выкатил его кресло к столу на террасе, и он тут же увидел домик. Гневу его не было предела. Да и немудрено! Ведь совершилось истинное преступление, святотатство, нечто невиданное и неслыханное!!! На склоне прилепился домик! На его склоне! На склоне, что высился над деревней и являлся его взору всякий раз, когда он сидел на террасе. Домик был, разумеется, маленький: футов двадцать на двенадцать, не больше; на длинной стене темнели дверь и одно окошко. Короче, крошечный, кукольный домик. Вроде детского рисунка: стенка, окно, крыша, труба. Такие хибары вырастали вокруг города ежедневно точно грибы — зримое свидетельство бесконтрольности и беззакония, царивших в обществе. Но на его склоне никто не смеет селиться! Никто не смеет торчать тут словно бельмо на глазу! Его собственный дом стоял на пригорке, возвышаясь над долиной и ютившейся в ней деревней, и окрестные холмы открывались ему во всей своей нетронутой красоте. Где-то дальше,
Ему даже в голову не приходило, что обиталище человека может обезобразить его склон: уж слишком он крут и неприступен. Здесь и деревья-то никакие не приживались, кроме манговых. В засушливые месяцы трава на склоне сгорала на корню, только колючие кустики агавы время от времени расцветали буйной, неукротимой желтизной. На середине склона, прямо перед его террасой росло единственное мало-мальски примечательное дерево, капок. Из-за волокон его называли по-всякому: и войлочным деревом, и шерстяным. Когда-нибудь, очень не скоро, оно станет огромным и раскидистым; пока же выглядит довольно чахло, как, впрочем, все молодые деревья этой породы. Он наблюдал за ним год за годом: вот чуть подросло, вот сбросило листья к зиме, вот облачилось по весне в яркие зеленые одежды. И вдруг — на тебе! Прямо за деревом, словно под прикрытием его рук-ветвей, кто-то выстроил дом. На его склоне. На самом-то деле склон ему не принадлежал, но никому, кроме него, нужен и не был. Кто еще вздумает глазеть на голый склон триста шестьдесят пять дней в году двенадцать лет кряду?
Его первый безудержный гнев мгновенно сменился презрением. Какой идиот решил строиться в этом богом забытом месте? Как они будут сюда добираться? В засуху эту хибару слизнет первый же пожар, в сезон дождей смоет первый ливень. И потом, какой смельчак поселил свою семью у подножия шерстяного дерева? Неужели он не боится привидений, что водятся в корнях шерстяных деревьев? Ведь в них свято верят все негры Вест-Индии. Впрочем, нынче возможно всякое. Потому что все пошло прахом — вплоть до старинных обычаев и суеверий, что держались незыблемо несколько сотен лет. Каждый мнит себя Господом Богом, каждый норовит растоптать традиции, правила, вековой уклад: Даже привидений и шерстяных деревьев не боятся. Должно быть, эту хибару выстроил какой-нибудь отпетый курильщик-наркоман, из тех, что призывают негров вернуться в Африку и поклоняться эфиопскому царю. Бесстыднику, верно, понадобилось укромное местечко, чтоб хранить свою травку, — подальше от городской полиции. И ведь прав: какому блюстителю закона придет охота карабкаться на гору и выяснять, кто тут живет и чем промышляет? Да и вообще, разве теперь властям есть до чего-нибудь дело?
Однако, рассмотрев домик попристальнее — не так уж на самом деле и пристально, поскольку со зрением у него было худо, — он поневоле отметил, что выглядит эта постройка аккуратнее, чем любой виденный им прежде дом бедных поселенцев: фундамент крепкий, каменный; доски пригнаны друг к дружке ладно и плотно. Мистер Бартон любил добротные дома и вещи. Он немало гордился своим собственным домом, выстроенным и выдраенным, словно образцовый корабль. Сам он плотничать не умел, но стоял над рабочими с утра до ночи, отслеживая каждую доску, каждый гвоздь. Да это и понятно: мистер Бартон, человек крайне тщательный, превыше всего ставил порядок. Он боготворил стройный, упорядоченный мир, где все идет по заранее предписанным правилам и всему есть свое время и место. И вдруг — этот безумный дом на склоне. Разве ему тут место? Как, в конце концов, они ухитрились поднять на гору балки и доски? Кто выстроил его так быстро — чуть ли не за ночь? И самое главное, кто собирается тут жить?
В тот день ответа на последний вопрос он так и не получил, хотя, не имея особенных дел, наблюдал за домиком до позднего вечера. Наутро, едва выехав на террасу, он опять взглянул на соседний склон, на домик, что прочно угнездился на полпути меж деревней и небом, и — там, на пороге, стояла женщина. Она была слишком далеко, не рассмотреть, но показалась ему огромной, какой-то даже первобытной. Ее тело заполняло весь дверной проем. Вот она двинулась, вот махнула рукой. Тут он заметил на склоне, чуть ниже, какое-то шевеление. Дети! Один, два: Три. Крошечные фигурки, различимые лишь благодаря ярким одежкам. Мотаясь и подпрыгивая, точно воздушные шарики на нитках, они спускались вниз по тропе — мимо шерстяного дерева, мимо зарослей, то скрываясь, то появляясь вновь. Наконец они исчезли в манговой роще за деревней. Женщина еще долго стояла на пороге, потом ушла в дом, но дверь оставила открытой. За завтраком, который Маркус подал ему, как обычно, на террасу, мистер Бартон все поглядывал на соседний склон. Но там было тихо. Потом женщина вышла из-за дома, держа что-то перед собой двумя руками, и, когда она начала развешивать вещи на веревке, он сообразил, что это лохань с бельем, и понял даже, что в доме есть грудной ребенок, поскольку и на таком расстоянии было ясно, что развешивает она пеленки и подгузники. Так, значит, младенец, трое детей постарше, мать и, по всей вероятности, отец. И все в таком маленьком домике?!
Вот ведь лихая женщина! В два дня управилась! Только въехала в выросший за ночь дом и вот уже поутру отправляет детей в школу, и наверняка в чистых, отутюженных рубашечках! И самое главное — как она заставила того, кто выстроил ей дом, еще и веревку для белья натянуть, да так быстро?
Он вспомнил — внезапно и остро, поскольку воспоминания эти были редки, свою первую жену, Марию. Как безропотно ждала она, чтоб он натянул бельевую веревку возле их первого дома, ждала долгие недели, а он возился со своими бумагами, документами, фотографиями, «кабинетом»: В конце концов она кого-то наняла: Да, она была очень порядочная женщина, изысканно воспитанная, немногословная, никогда ни жалобы, ни упрека. Она понимала, что мужчина, за которого она вышла, пробивается наверх и ему недосуг выполнять ее просьбы, его ждут дела поважнее. Она понимала — потому-то он на ней и женился. Он выбрал жену под стать своему положению, своему будущему, как выбирал костюмы, дома, друзей, районы с благопристойными соседями. Эта жена ему подходила. Светлокожая девушка — намного светлее его самого, — достойного, как и он, происхождения: ее отец работал в аптеке в маленьком городке и держал неподалеку ферму, где проживала семья. Мать была учительницей. Родители, конечно, мечтали, чтобы Мария выбрала в мужья не его, а белого солдата из гарнизона, он тоже ухаживал за ней всерьез. Но разве устоят любящие родители перед мольбами единственной дочери? Видно, не судьба ей была улучшить породу, а им — иметь белокожих внуков:
Теща всегда считала его кожу слишком темной, хотя Генри был куда светлее ее собственного мужа. Впрочем, иные достоинства за ним признавались: за дочь сватался молодой, целеустремленный человек, с хорошими перспективами на государственном поприще, поскольку в те времена талантливая цветная молодежь как раз получила возможность расти по службе почти неограниченно. Кстати, его родители были не менее уважаемыми людьми, чем ее, а земли и денег у его семьи было куда больше. Мария, молоденькая, хорошенькая, любила все оттенки бежевого и серого и вообще все мягкие пастельные тона. Она сохранила эту любовь на всю жизнь. Изящная одежда скрашивала ее дни, которые проходили в постоянных попытках ему угодить; угодить же с каждым годом становилось все труднее и труднее. Ее усилия утратили для него всякий смысл достаточно быстро. Она так старалась, а он с утра до вечера пропадал в офисе. Позже, поднявшись по служебной лестнице, став членом важных комитетов и комиссий, он проводил время в клубе, среди таких же амбициозных людей с коричневой кожей, решивших во что бы то ни стало доказать себе и миру, что они не хуже белых, что они достойны занять места тех, кто отправляется «домой», отслужив в колониях по тридцать, а то и сорок лет. А еще они старались доказать, что они лучше черных, поскольку черные уже наступали на пятки и зачастую превосходили их на кортах и площадках для гольфа, в некоторых профессиях и — признаться честно — в умении делать деньги. Только деньги эти делались способами, недостойными коричневых людей, ибо их кумиры, белые люди, так никогда не поступали.
Он уже стоял на нужной ступени, стоял твердо, он был одним из тех, кто останется у кормила, когда белые наконец уйдут. Он и такие, как он, останутся управлять государственными и общественными структурами, они будут врачами, юристами, политиками. Самого мистера Бартона политика удручала. Когда товарищи по клубу толковали о свободе и деколонизации — а случалось это все чаще и чаще, — он лишь кивал, улыбался и спешил удалиться понезаметнее. Ему претили радикальные разговоры. Он, разумеется, понимал, что разговоры эти — знак грядущих перемен, что по иронии судьбы именно он выиграет, соберет жатву с возделанных политиками полей. Но сам он предпочитал жизнь спокойную и скромную, ту, которая даст ему возможность продвигаться все вверх и вверх, чтобы в один прекрасный день не только усесться в кресло белого человека, но и столь же естественно перенять его легкий, свободный стиль, покрой его костюмов, небрежность его шуток, вкус его пищи, короче, ту жизнь, ради которой и родился на свет мистер Бартон. Ведь это единственный путь возвыситься, избавиться от всего, что он так ненавидел в своей стране, в своем народе, в своих родителях: от грубости и панибратства, от шумливости и пестроты, от избыточности в речи и жестах. Как же презирал он своих соотечественников за то, что они покусились на границы между расами, между начальниками и подчиненными, между мужчинами и женщинами. Эти границы священны, и он не преступит их вовеки. Он всегда следовал нерушимым законам, которые сам для себя установил, — по образу и подобию тех, чьи обычаи наблюдал всю жизнь и кого почитал людьми воистину высшими. Никто и никогда не смог бы обвинить его в «некорректности».
В те вечера, когда он возвращался с работы или из клуба достаточно рано, его дети не спали, а сидели над тетрадями и учебниками. Дети были его отрадой — все трое светлокожие, с прямыми, совсем не курчавыми волосами (их с Марией брак породу все-таки не испортил); эти дети придутся ко двору и в Нью-Йорке, и в Лондоне, куда он непременно пошлет их учиться; они смышленые, с готовностью слушаются старших, преуспевают в науках, в музыке, в пении, в спортивных состязаниях, в дискуссионных клубах; они всегда в обществе, всегда на виду: И все это безусловная заслуга его жены, ибо она отдавала себя детям ежедневно и ежечасно. Сам он не принимал участия в буднях своего семейства, разве что, если требовалось, порол сыновей. Повод для наказания они давали достаточно редко, но в этих случаях он брал ремень твердой рукой: каждому по справедливости, каждому по заслугам. Осуществлялись наказания по воскресеньям, в единственный день, который он старался проводить дома. Если неотложное дело не гнало его в офис, он шел с семьей в главный англиканский храм, где молились губернатор, высшие чиновники и лучшие люди страны. Он предпочитал именно этот храм, хотя воспитан был в лоне методистской церкви, а жена была пресвитерианкой. После службы они усаживались в недавно приобретенный черный «остин» и катались по городу, по самым модным и людным местам. К их приходу Мира, старая нянька Марии, помогавшая ей по дому с самого дня свадьбы, стряпала плотный воскресный обед. После обеда он любил вздремнуть — до вечерней прохлады. Потом они или шли в гости, или принимали у себя, а после ужина он играл с детьми или слушал, как они поют и музицируют, — при этом он тоже дремал, но с открытыми глазами; он научился этому от своего бывшего босса, англичанина. Главное — успеть вовремя проснуться и громко захлопать в ладоши.
Изредка он возил семью в горы, и они доезжали до той самой деревушки, где он живет теперь. Дальше проезжей дороги просто не было. Они останавливались на берегу ручья и устраивали пикник. Иногда взбирались на пригорок, поросший могучими деревьями, и там наверху, прислонясь к стволу, сняв пиджак, распустив тугой галстук, он слушал радостный щебет детей и мечтал построить тут дом, на этом самом месте, среди гор, против голого каменистого склона, где нет ничего, кроме травы и колючек агавы. Этот склон самой своей наготой отличался от необузданной пышности окружающей природы и являл тот аскетизм, ту чистоту, которых он, мистер Бартон, стремился достигнуть в жизни. Он жаждал порядка, покоя и незыблемой уверенности в завтрашнем дне.