Рассказы и стихи

Синиор Олив

Еще маленьким ребенком в большой и шумной семье он твердо знал, чего именно хочет: отрешиться от всего шумного, агрессивного, от всего, что разрушает все и всяческие границы и тем самым лишает людей уверенности и определенности. Он мечтал найти умиротворение в чем-то далеком, пусть даже чуждом, как горы, что окружают его сейчас. Горы в конце концов и принесли покой, горы и — отъединение от всех вокруг, включая и его собственную семью. Впервые же этот покой объял его благодаря стихам, которые они разбирали и разучивали в школе с миссис Кинг и которые — распознав в мальчике «тонкость натуры» и талант — миссис Кинг побуждала его писать. Это были стихи о нарциссах и меловых скалах Англии, о снегах и безутешных девах, отважных рыцарях и увядающих цветах, о мире незыблемом, имеющем корни, стержень, ценности, которых окружавший его реальный мир был лишен напрочь. Когда он единственный из всех претендентов! — получил стипендию для учебы в старших классах, мистер Уимпл, учитель английского и сам настоящий англичанин,

продолжал поддерживать в нем любовь к английской традиции. После школы он сделался чиновником, и по мере роста по службе ему посчастливилось работать под началом целой череды англичан. Все они ценили в нем «тонкую натуру» и пристрастие к «цивилизованному», то есть английскому. Пристрастие сохранилось в нем навсегда, и в конце концов именно этот голый горный склон, возвышающийся над буйно цветущей долиной, стал для него здесь, в родной стране, воплощением иной, упорядоченной жизни.

Он стал мечтать о доме, глядящем на гору, и мечты были поначалу бесплодны, поскольку заработков его едва хватало на достойную, респектабельную жизнь. Однако он был бережлив и каждый месяц выкраивал хоть немного и клал на особый счет. Потом умер отец, и ему перепало кое-какое наследство. Он тут же все продал и смог купить землю. Об операциях этих он не рассказывал никому, даже жене. Ему доставляло несказанное удовольствие привозить ее на пикник в знакомое место, валяться на травке на собственной земле и знать, что это его тайна. Жена так и умерла, ни о чем не подозревая. Строить дом он начал уже после ее смерти — чтобы заполнить внезапную пустоту выходных дней. Долгое время дом оставался его убежищем по воскресеньям. А выйдя на пенсию, он переселился сюда окончательно.

Теперь он самодовольно сравнивал свой огромный, просторный, крепкий дом с этим идиотским строением на склоне. Сарай, да и только. И женщина в нем живет нелепая! Ну не дура ли? Послушалась мужчину, который вздумал выстроить этот сарай в таком труднодоступном и неплодоносном месте. Ей-то, верно, и невдомек, что ничегошеньки она тут не вырастит: ни дерева, ни кустика, ни цветка. Этот каменистый сланцевый склон будет покрыт только цепкой травой — во веки веков. И вообще, женщина тут долго не задержится, и ей просто не хватит времени что-то вырастить. Первый майский ливень смоет ее хибару со склона, словно ее тут и не было. И он, мистер Бартон, тут же о ней позабудет.

III

Однако хибара устояла. Месяцы превратились в годы; шерстяное дерево становилось все раскидистее; прилепившийся под ним домик все больше затенялся по весне, когда на ветвях появлялись нежно-зеленые листья, но и все более жгучими были опалявшие его лучи, когда дерево оголялось — неизбежно, круг за кругом, год за годом. В будние дни дети спозаранку отправлялись вниз, в школу: всегда чистенькие и наутюженные. И число их росло. В школу теперь ходили четверо, а на веревке по-прежнему сушились пеленки. Что самое удивительное, мужчину он никогда не видел, хотя наблюдал за соседями пристально, каждый день, даже по нескольку раз на дню. Видел он только женщину — на пороге или у бельевой веревки — и детей, шедших гуськом то вниз, то вверх по склону. По вечерам и воскресеньям дети копошились в пыли возле дома. А мужчины не было. Откуда же взялись эти дети? Кто их кормит и поит? Одевает и обувает? Кто платит за школу? И — кто зачинает каждый год по новому ребенку?

Проще всего было бы спросить у Маркуса. Он наверняка знает, что это за люди, почему они здесь поселились, кто отец семейства — калека, больной, затворник? Или, наоборот, путешественник, который скитается где-то за морем и возвращается раз в году? А если б Маркус вдруг не знал, он бы все это с легкостью выяснил. Но мистер Бартон не спросил, не пошел по этому пути, заинтригованный чужой тайной. Тайна померещилась ему с самого начала и со временем стала не чужой, а своей. Домик на склоне, могучая женщина в дверном проеме, цепочка ребятишек, отсутствующий отец — все это стало наваждением, новым, волнующим звеном его мирка, который давно уже сузился до его собственной террасы и дома. Его вселенная имела очень четкие границы:

С тех пор как ушла его вторая жена, Джози (он так и не понял: то ли она его бросила, то ли он вышвырнул ее вон), он жил здесь один, под присмотром Маркуса, преданного Маркуса, с которым не расставался с самого детства. Дети изредка позванивали, но навещать его перестали — после того как он поочередно и неоднократно высказал каждому всю меру своего недовольства и разочарования. А как хорошо все трое начинали! Старший, Раймонд, был красив, умен, даже в университет поступил раньше своих сверстников. Он хотел стать юристом, и отец всячески поддерживал в нем это желание. Он определил Раймонда на практику в лучшую адвокатскую контору, но — началась война, и сын совершил самую большую, самую непростительную ошибку в своей жизни: пошел добровольцем в Королевские военно-воздушные силы. На фронт он не попал, войну закончил в тренировочном лагере под Монреалем да так и остался в Канаде, решив получить диплом юриста в Макгиллском университете. Женился на канадке и сам совершенно оканадился, потерял всякий интерес к Вест-Индии. После смерти матери он вообще ни разу не приезжал в родные края. А до этого навещал мать в одиночку, без жены и детей. И к себе в гости, в Канаду, тоже не звал. На смертном одре Мария сказала такое, что мистер Бартон не на шутку рассердился на жену — единственный, наверное, раз в их совместной жизни. Она сказала, будто Раймонд не хочет, чтобы его жена и дети знали, что он не из «чисто белой» семьи. Мистер Бартон шумел, кричал, топал ногами, но потом, после ее смерти, все вспоминал эти слова, ворошил их внутри себя, теребил, точно больной зуб. И какое-то горькое чувство подсказывало ему, что жена, возможно, была права.

Марк в детстве тоже блистал, вечно получал стипендии. Теперь он старший преподаватель, читает лекции в университете. Но и он подвел. Хотя иначе, чем Раймонд, совсем иначе. Для отца он теперь отрезанный ломоть. Потому что Марк съездил в Англию и привез оттуда жену — совершенно черную, угольно-черную девицу, даром что она тоже доктор-профессор не разбери пойми чего! Отец разругался с сыном вдрызг, и с тех пор они не разговаривают, вот уже четырнадцать лет.

Дочка. Ни с кем и никогда не был он так близок. Его радость, его спасение от всех разочарований. Хорошенькая, смышленая, послушная. Ах, как жаль, что он пошел у нее на поводу и не отправил учиться подальше, позволил поступить в местный университет. Зачем ей вообще понадобилось учиться? Вышла бы замуж, муж бы ее содержал. Отец считал, что ей надо учиться в заведении мисс Симпсон, на курсах машинописи, как делают все добропорядочные девушки, но ей приспичило стать врачом. А характером она пошла в мать, такая же тихая, но непреклонная: самовольно отправилась на экзамен, блестяще его выдержала, получила стипендию, и родителям оставалось только уступить. Студентам, даже местным, полагалось в те времена жить не дома, а в университете, но все выходные дочь поначалу проводила дома, и отец не мог налюбоваться на милое лицо, нарадоваться ее жизнерадостности и доброжелательности. А как он гордился ее независимостью! И вдруг на четвертом году учебы она совершенно переменилась. (Так он и не понял: вдруг или постепенно, подспудно нарастала в ней эта перемена.) Появлялась дома все реже, а когда появлялась, непременно вступала в перепалку с отцом, перечила ему по любому поводу. Вскоре все открылось: дочь связалась с радикалами. И не только политически. Какую боль испытал он, узнав, что дочь состоит в неприлично близких отношениях с Мартином Хау, да-да, тем самым Хау, что так опозорил свою достойную семью, став известным на всю страну пропагандистом коммунистической заразы. Он значился под номером один во всех разыскных списках: от местной полиции до Скотленд-Ярда и наверняка Интерпола. А дочь: Рассорившись с родителями, разорвав с ними всякие отношения, она переехала к этому Хау и стала с ним жить — невенчанная, без родительского и церковного благословения. Саднящая боль гложет его сердце до сих пор.

В конце концов она, конечно, порвала и с Хау, и с радикалами, стала известным педиатром, вышла замуж — также за врача, очень достойного человека, — родила троих детей, но отец так и не смог ее простить. И винил дочь в ранней смерти матери. Когда он думал о своих детях — а случалось это теперь достаточно редко, — он всегда задавался вопросом: в чем ошиблась, что проглядела их мать? Может, была чересчур мягкой, может, слишком потакала их желаниям? В любом случае виновата она, ведь воспитание детей было ее заботой.

А еще, думая о своей семье, он думал о женщине на склоне и о ее детях. Как она их воспитывает? Думает ли об их будущем? Мечтает ли — как он когда-то, чтобы дети стали адвокатами, врачами, учителями? Только на что ей рассчитывать? Живет в кукольном домике, в одиночку растит детей, да еще рожает каждый год, точно от Святого Духа: В школу бегали теперь пять детей, а на веревке по-прежнему сохли пеленки.

Больше всего он любил выходные, потому что дети оставались дома и на склоне кипела бурная жизнь. Шерстяное дерево сильно разрослось, и соседи были видны хуже, чем прежде, но все же там постоянно происходило что-то новое. Однажды за кустами вдруг появился еще один домик, совсем крохотный: не то сарай, не то кухня. И — чудо из чудес — вокруг дома по весне запестрели яркие точки. Россыпь не исчезала, и он вынужден был признать, что это — цветы! А в другой раз, буквально за одну ночь, домик вдруг покрылся слоем неброской желтоватой краски — единственно верной краски для этого склона; сродни траве, которая то багровела, то желтела, то бурела; сродни дереву, которое то зеленело, то вовсе стояло голым. А дети казались такими счастливыми!

Они резвились возле дома, играли с невесть откуда взявшейся собакой, потом она преданно бежала за ними следом по тропе — следом за яркими рубашонками, которые виделись ему издали воздушными шариками на нитках. Они то скрывались, то появлялись вновь, скатывались в долину, а вскоре снова слышался радостный лай — сперва далеко, потом все ближе и громче, — и дети снова появлялись в поле его зрения с разноцветными предметами в руках. Они карабкались по склону, и вот уже он различал пластиковые бутылки с водой: Потом он стал отличать одного мальчика, старшего, в костюмчике цвета хаки; серьезный и подтянутый, он отправлялся теперь в школу один, раньше всех. По субботам все были дома, и ветер порой доносил детские голоса, смех, заливистый лай собаки. Или ему это только мерещилось? Как бы то ни было, от этих звуков ему почему-то делалось очень грустно.