Рассказы из книги 'Ночь'
Шрифт:
О Млечный Путь, пресветлый брат
Молочных речек Ханаана,
Уплыть ли нам сквозь звездопад
К туманностям, куда слиянно
Тела возлюбленных летят!
...Ну все. Пошли давай. Неудобно сказать дяде Паше простецкое слово "спасибо". Надо бы витиевато: "Благодарю вас".
– - "Не стоит благодарности".
"А ты заметила, что у них в доме только одна кровать?" -- "А где же спит Маргарита? На чердаке?" -- "Может быть. Но вообще-то там дачники".
– "Ну, значит, она в сенях, на лавочке".
– - "А может, они спят на этой стеклянной кровати валетом?" -- "Дура ты. Они же чужие".
– - "Сама ты дура. А если они любовники?" "Дак ведь любовники бывают ни Франции". Действительно. Это я не сообразила.
Жизнь все торопливее меняла стекла В волшебном финаре. Мы о помощью мамы проникали в зеркальные закоулки взрослого ателье, где лысый закройщик снимал постыдные мерки, приговаривая "побеспокою", мы завидовали девочкам в капроновых чулках, с проколотыми ушами, мы пририсовывали в учебниках: Пушкину -- очки, Маяковскому - усы, и Чехову -- в остальном вполне одаренному природой -- большую белую грудь. И нас сразу узнал, и радостно кинулся к нам заждавшийся дефективный натурщик из курса анатомии, щедро протягивая свои пронумерованные внутренности, но бедняга уже никого не волновал. И, оглянувшись однажды, недоумевающими пальцами мы ощупали дымчатое стекло, за которым, прежде чем уйти на дно, в последний раз махнул платком наш сад. Но мы еще не осознали утраты.
Осень вошла к дяде Паше и ударила его по лицу. Осень, что тебе надо? Постой, ты что же, всерьез?.. Облетели листья, потемнели дни, сгорбилась Маргарита. Легли в землю белые куры, индюки улетели в теплые страны, вышел из сундука желтый пес и, обняв дядю Пашу, слушал вечерами вой северного ветра. Девочки, кто-нибудь, отнесите дяде Паше индийского чаю! Как мы выросли. Как ты все-таки сдал, дядя Паша! Руки твои набрякли, колени согнулись. Зачем ты дышишь с таким свистом? Я знаю, я догадываюсь: днем -смутно, ночью -- отчетливо слышишь ты лязг железных заслонок. Перетирается цепь.
Что ты так суетишься? Ты хочешь показать мне свои сокровища? Ну так и быть, у меня есть еще пять минут. Как давно я здесь не была. Какая же я старая! Что же, вот это и было тем, пленявшим? Вся эта ветошь и рухлядь, обшарпанные крашеные комодики, топорные клеенчатые картинки, колченогие жардиньерки, вытертый плюш, штопаный тюль, рыночные корявые поделки, дешевые стекляшки? И это пело и переливалось, горело и звало? Как глупо ты шутишь, жизнь! Пыль, прах, тлен. Вынырнув с волшебного дна детства, из теплых сияющих глубин, на холодном ветру разожмем озябший кулак --что, кроме горсти сырого песка, унесли мы с собой? Но, словно четверть века назад, дрожащими руками дядя Паша заводит золотые часы. Над циферблатом, в стеклянной комнатке, съежились маленькие жители -- Дама и Кавалер, хозяева Времени. Дама бьет по столу кубком, и тоненький эвон пытается проклюнуть скорлупу десятилетий. Восемь, девять, десять. Нет. Прости, дядя Паша.
Мне пора.
...Дядя Паша замерз на крыльце. Он не смог дотянуться до железного дверного кольца и упал лицом в снег. Белые морозные маргаритки выросли между его одеревеневших пальцев. Желтый пес тихо прикрыл ему глаза и ушел сквозь снежную крупу но звездной лестнице в черную высь, унося с
собой дрожащий живой огонечек.
Новая хозяйка -- пожилая Маргаритина дочь -- ссыпала прах дяди Паши в жестяную банку и поставила на полку в пустом курятнике -- хоронить было хлопотно.
Согнутая годами пополам, низко, до земли опустив лицо, бродит Маргарита но простуженному сквозному саду, словно разыскивая потерянные следы на замолкших дорожках.
– Жестокая! Похорони его!
Но дочь равнодушно курит ни крыльце. Ночи холодны. Пораньше зажжем огни. И золотая Дама Времени, выпив до дна кубок жизни, простучит по столу для дяди Паши последнюю полночь.