Рассказы (из разных сборников)
Шрифт:
Слепота и простодушие, как броня, защищали душу деда Йоцо от разочарований, переживаемых нами, зрячими, под влиянием темных сторон жизни.
Счастливый слепец!
Нередко новый кондуктор, увидев старика, в один и тот же час стоящего на утесе и махающего шапкой, спрашивал на ближайшей станции садящихся в третий класс крестьян:
— Что это за человек все махает шапкой там на утесе? Верно, сумасшедший?
— Нет, это дед Йоцо смотрит… — обычно отвечали крестьяне.
Однажды вечером дед Йоцо не вернулся докой. Утром сын пошел его разыскивать.
Перевод А. Собковича
НЕГОСТЕПРИИМНОЕ СЕЛО
Русский — назовем его господином Матвеевым, — давно живущий в Софии, где он состоял на службе, страстный велосипедист, катил на своей двухколесной машине по прямому и гладкому шоссе, что, как натянутая струна, пересекало Софийскую равнину.
Желтоватое облако пыли, поднимавшееся из-под колес, окутывало путника с головой и двигалось вместе с ним словно поземка.
Матвеев проехал километров пятнадцать на большой скорости. Стояла нестерпимая жара. Весь в поту, запыхавшийся, красный, он очутился в обеденный час среди равнины. Голод и мучительная жажда усугубляли усталость. Матвеев сгорал от нетерпения добраться до первого попавшегося села и пообедать.
Солнце палило нещадно, на летнем небе не видно было ни облачка, над желтой стерней, выгоревшими луговинами и сухими пашнями, придававшими пейзажу печальный вид, дрожало марево. Ни один звук — ни стрекот цикад на земле, ни птичье пенье в воздухе — не оживлял глухой тишины безлесной равнины. Разбуженные ящерицы испуганно шмыгали из-под колес велосипеда.
На горизонте сквозь дымку марева в бесцветном небе вырисовывались ломаные линии гор, безжизненных под жгучими лучами солнца; они, казалось, убегали прочь. Убегало и угадывавшееся за деревьями село, к которому были прикованы жадные взоры Матвеева. Как это обычно бывает в минуты нетерпения на равнине, дорога казалась бесконечной и цель отдалялась, точно обманчивый мираж.
Матвеев уже раскаивался, что увлекся ездой в самый зной. Пересохшее горло горело, ему казалось, будто мозг в голове воспламенился, голод напоминал о себе острыми спазмами в желудке.
Не помни себя от радости, Матвеев подъехал к первой попавшейся корчме на сельской площади. Он прислонил велосипед к облупившейся стене и повернулся к стоявшему на пороге шопу, намереваясь попросить у него воды.
В эту минуту на дороге показался всадник в кепи и гетрах, во весь опор скакавший в Софию.
Узнав в нем своего приятеля, чиновника одного иностранного учреждения в Софии, Матвеев поздоровался с ним по-немецки.
— Жара африканская, — сказал всадник, на минуту остановив коня и отирая пот со лба.
Потом оглядел пустынную площадь, окруженную плетнями и жалкими домишками, и добавил:
— И село африканское!
Закурив сигарету, он игриво продолжал:
— Да, африканская страна… Я даю этому симпатичному народцу срок в тысячу лет на цивилизацию… Верно я говорю? Встречи со здешними крестьянами доставляют мне удовольствие, и знаете, почему? По какой-то
179
Барум (немец.) — содержатель цирка.
Всадник с улыбкой откланялся и ускакал.
Матвеев обратился к корчмарю:
— Эй, давай мене хладна вода!
Он, хоть и жил в Болгарии довольно долго, не умел мало-мальски сносно изъясняться по-болгарски. В столице русскую речь понимали все, и у него не было нужды — да и желания — выучить местный язык. Из-за этой легкости общения с болгарами русские с большим трудом, хуже всех славянских народов усваивают болгарский язык.
Корчмарь, крепкий, дородный, краснощекий шоп с хитрыми глазами, длинными, до ушей, пышными усами, какие часто можно увидеть у местных крестьян, не шевельнулся, будто не слышал его слов. Видно, на него произвели неблагоприятное впечатление лицо путника, обрамленное русой бородой, которое выдавало в нем иностранца, его грубый тон и чужой акцент. К тому же его, наверное, рассердил наглый взгляд всадника.
Матвеев прясел на треногую табуретку в тени дома и, отирая пот со лба, стал ждать, пока принесут ему воды.
Увидев, что корчмарь стоит как ни в чем не бывало, небрежно прислонившись к косяку двери и почесывая волосатую грудь, Матвеев удивился.
— Дай воды! — крикнул он нетерпеливо.
Этим окриком он окончательно погубил себя в глазах шопа. Тот откашлялся и заявил:
— У нас нет воды.
— Как — нет воды? — удивленно переспросил русский.
— Нету, господин.
— А в селе?
— И в селе нету.
— Как так?
Матвеев рассердился.
— Ты врешь! — сказал он.
— А?
— Фонтан нет?
Шоп ничего не понял.
— Кто тебя разберет, чего ты лопочешь! — пробормотал он пренебрежительно и скрылся в корчме.
Матвеев вскипел, но решил добром сломить упрямство негостеприимного хозяина корчмы.
— Просим, платим… — начал он, встав в дверях.
— Просишь, да поздно… Нету воды… — прервал его шоп и начал прибирать на полках, где стояли стаканы и другая посуда.
Подошли и еще крестьяне, привлеченные велосипедом, который в те времена был новинкой. Несмотря на жару, они были в овчинных тулупах. Корчмарь вышел и стал шептаться с ними. Вероятно, он объяснял, с каким человеком они имеют дело. Те одобрительно кивали головами, полностью согласные с тем, что он им говорил.
Возмущенный русский спросил у крестьян, где они берут воду, и кивнул в сторону находившегося неподалеку колодца.
— Из этого колодца мы только скотину поим, для людей вода не годится, господин. Нехорошая вода, — ответили они.