Рассказы (из разных сборников)
Шрифт:
И Жорж яростно стукнул по столику кулаком и сдвинул шляпу на самый затылок.
— Ну, что вы на это скажете? — внезапно спросил он Аврамова, устремив на него глаза.
Аврамов покраснел, застигнутый врасплох этим вопросом, и раскрыл было рот, чтобы что-то сказать, хотя бы наобум — ведь он вовсе не собирался говорить сам, а хотел только слушать. Однако Жорж вывел его из тяжелого положения, ибо новый поток мыслей хлынул в его разгоряченную голову, и он снова начал говорить, только перенес свои нападки на другие области болгарской жизни. Но фразы его теперь уже звучали устало, мысли обрывались, становились бессвязными,
Когда собутыльники вышли из «Красного рака», на улице уж совсем стемнело. Холодно было по-прежнему, но ветер стих и сыпался мягкий снежок. Несколько минут спутники шли молча, находясь под впечатлением чувств и мыслей, которые пробудила в их душе беседа в пивной. Аврамов все еще был взволнован; перед ним открылись новые горизонты; сейчас он другими глазами смотрел на все то, что еще сегодня приводило его в восторг. Вот что значит бросить свое уютное провинциальное гнездышко и развлекаться в столице, думал он… Тут встречаешься с такими людьми, как Жорж, с людьми просвещенными, которые умеют судить и критически относиться ко всему тому, что отличается лишь внешним лоском. Золотые слова сказал Жорж. И он еще больше возвысился в глазах Аврамова… Вскоре оба они исчезли из виду на погруженной во мрак Александровской площади перед дворцом,
Наутро, ровно в девять часов Жорж пришел в канцелярию и сел за свой письменный стол. Кто встречал Жоржа в «Красном раке» или на улице, а потом увидел бы, как он сидит за работой перед ореховым письменным столом, покрытым зеленым сукном, тот не поверил бы своим глазам и не признал бы, что это один и тот же человек. Лицо у Жоржа было все такое же упитанное, румяное, довольное; но каким оно стало сосредоточенным и серьезным, когда склонилось над кипой канцелярских бумаг! Оно было покрыто маской холодной задумчивости, а глаза смотрели строго и бесстрастно, как у человека с сильно развитым чувством долга, для кого служба — это священнодействие. Можно было подумать, что эти глаза никогда не улыбались, что им чужда веселость, а их обладатель вырос за письменным столом и жизнь его слилась с лежащими на нем бумагами.
Словом, Жорж сейчас ничуть не походил на самого себя.
Но вдруг лицо его омрачилось. К его деловой служебной серьезности примешалась какая-то тайная личная забота. Жорж только что вспомнил о том, как неосторожно вел себя вчера и сообразил, к каким роковым последствиям это может привести.
Ему неудержимо захотелось увидеть Даскарова, чтобы узнать, как обстоят дела и успокоиться.
«Ах, уж этот Даскаров, неужто он что-нибудь слышал!» — думал он.
И Жорж вполголоса спросил рассыльного, не пришел ли Даскаров.
— Пришел и направился к господину министру, — ответил тот.
Жорж вздрогнул.
— К господину министру?
— Да.
— Сразу после того, как пришел?
— И сейчас еще там сидит!
— И сейчас еще…
Жоржа обуяли дурные предчувствия. «Зачем Даскаров так поспешил к министру?» — спрашивал он себя. Должно быть,
Открылась дверь, и вошел другой рассыльный.
— Господин министр просит вас пожаловать к нему, — почтительно проговорил он и, вытянувшись по-солдатски, стал ждать ответа.
— Меня? — выдавил из себя Жорж прерывающимся голосом.
И он впился глазами в рассыльного, словно стараясь узнать по его лицу какую-то страшную тайну,
— Да, — ответил рассыльный.
Жорж мгновенно вскочил со стула, поправил галстук, оглядел свой костюм и вышел.
В кабинет министра он вошел бледный как полотно.
Министр что-то писал, сидя за своим огромным письменным столом в углу просторного кабинета, устланного дорогими разноцветными коврами. Дрова весело трещали в большой венской печке,
У письменного стола стоял Даскаров.
Жорж низко поклонился.
Но вопреки всем ожиданиям, начальник взглянул на Жоржа благосклонно и попросил его дать некоторые сведения по какому-то делу. Жорж дал эти сведения и, чувствуя большое облегчение, собрался было уходить.
— Нет, подождите, — снова обернулся к нему министр.
Жорж насторожился.
— Какого вы мнения об Аврамове? — спросил министр.
— О нашем архивариусе?
— Да, о нем, — министр снова наклонился над бумагами.
— Он добросовестно работает, господин министр, это хороший чиновник, — ответил Жорж. И сразу же заметил, что Даскаров смотрит на него чем-то недовольный.
Министр тоже слегка нахмурился.
— Да, работает он добросовестно, но еще усердней занимается политикой, — с досадой и раздражением проговорил Даскаров, бросив на сослуживца строгий, почти злой взгляд.
Услышав эти слова и посмотрев в лицо Даскарову, Жорж убедился в том, что сам он вне опасности, но что она грозит бедному Аврамову. Уверенность эта сразу придала ему бодрости, и он пришел в себя. Он подумал даже, что надо бы заступиться за приятеля и опровергнуть слова Даскарова, но эта мысль молниеносно исчезла; чувство самосохранения взяло в нем верх над всеми прочими душевными побуждениями, и он не решился возражать.
«Если я даже и скажу что-нибудь, разве это ему поможет?.. Только восстановит Даскарова против меня», — подумал Жорж.
— Он действительно занимается политикой? — спросил министр.
— Ничего не могу сказать наверное, господин министр… Я вижу его только в канцелярии… туг он работает на совесть… Но что он делает после службы, об этом я ничего не знаю и ни за что ручаться не могу…
Этот уклончивый ответ косвенно подтверждал клевету Даскарова. Так был подписан смертный приговор бедняге архивариусу,
Министр многознаменательно покачал головой и посмотрел на Даскарова, лицо которого приняло самодовольное выражение.