Рассказы из сборника 'Отступление'
Шрифт:
Я почувствовал, как по шее потекла струйка крови, и краем глаза я увидел, что на воротничке рубашки появились красные пятна.
– ...то тебе - хана. Бедный маленький жидочек.
Унтер со значением посмотрел на маму. Она ответила ему твердым взглядом. Давид и Эли, бледные и высокие духом, как, впрочем, и мой папаша, стояли рядышком, взявшись за руки. На щеке Давида я увидел светлые припухлые полосы. Братья не могли оторвать от меня взгляда округлившихся глаз.
Отдав приказ приступить к обыску, унтер провел меня в музыкальную комнату.
– Садись,
– Одна крошечная серебряная ложечка и вжжик...
Я не верил, что он может меня убить. Передо мной сидел грузный, глупый амбал, а по его подбородку стекала струйка слюны. Я же читал книги по французскому искусству и видел репродукции творений Сезанна и Ренуара. Невозможно даже и в мыслях допустить, чтобы какой-то дурак в изодранном и заляпанном грязью мундире мог убить такого знатока искусств, как я.
– Ты все ещё уверен, что ничего не осталось?
– спросил он.
– Вы забрали все до последнего клочка, - ответил я.
– Всех жидов надо убить, - вдруг заявил он.
Я не отрывал глаз от штыка и представлял, как ведущие обыск бандиты осматривают книжную полку со спрятанными между страниц книг рублями, как находят чемодан под двойным полом чердака, как находят зарытый в куче угля самовар, а в самом самоваре - дорогие кружева...
– Россия заражена жидами, - с ухмылкой продолжал унтер.
– Они - как чума. Я дрался под Таненнбургом и имею право на собственное мнение.
Из соседней комнаты донеслись крики Сары, и я услышал, как начал возносить молитвы отец.
– Вначале мы прикончим всех жидов, - не унимался мой мучитель, - а потом и большевиков. Думаю, что ты - тоже большевик.
– Я - художник, - ответил я, даже в эту трудную минуту, не без гордости.
– Это хорошо, - сказал унтер. Ему пришлось повысить голос, так как в гостиной громко кричала Сара, - такой маленький жидочек, а уже художник. Он взял меня за руку и, увидев часы, продолжил: - Вот как раз то, что я искал.
– Унтер сорвал часы с моего запястья и опустил их в свой карман. Спасибо, малыш, - с ухмылкой бросил он.
Я страшно огорчился. Эти часы делали меня джентльменом, превращали в гражданина мира.
Унтер достал пачку папирос, вынул одну и машинально протянул пачку мне. Я никогда раньше не курил, но на сей раз взял папиросу и закурил, вдруг ощутив себя взрослым мужчиной. Интересно, что сказал бы папаша, увидев, как я дымлю. В нашем доме никому, включая дядю, курить не дозволялось. Что же, подумал я, теперь я, по крайней мере, знаю, что такое курение. Дым я глубоко не вдыхал. Я лишь набирал его в рот и тут же выдувал обратно.
– Художник...
– протянул унтер.
– Маленький художник. Вам со мной не скучно, господин художник?
Он был очень жестоким человеком, это унтер.
– Наверное, они сейчас открывают шкаф внизу, - сказал он, ласково похлопывая меня по колену.
– И находят там канделябр. Здоровенный золотой канделябр.
– Ничего они не находят, - ответил я, заливаясь слезами, так как в глаза
– Там нечего искать.
– Маленький художник. Маленький жидовский художник, - произнес он и при помощи штыка принялся одна за одной срезать пуговицы с моего костюма. Унтер явно наслаждался жизнью. Из гостиной доносились крики Сары и Эсфири. Двери музыкальной комнаты раздвинулись, и в неё вошли два следопыта.
– Ничего, - объявил один из них.
– Ни единой вонючей пуговицы.
– Тебе повезло, малыш, - сказал унтер, улыбнулся, наклонился ко мне и, что есть силы, ударил меня кулаком в висок. Я упал, и весь дом погрузился в тишину и во тьму.
Когда я пришел в себя, моя голова покоилась на коленях мамы, а погромщиков уже не было. Открыв глаза, я увидел, что дядя Самуил обнимает тетю Сару, и что из раны на его голове все ещё сочится кровь, пачкая их одежду. Но они этого не замечали, без слез приникнув друг к другу. Рядом с ними на кресле безмятежно спал младенец. Склонившееся надо мной лицо мамы было абсолютно спокойным, и откуда-то издали до меня доносился её голос:
– Всё хорошо, Даниил. Всё хорошо, мой маленький Даниил - львиное сердце. Всё хорошо, мой милый. Все просто отлично.
И уже где-то уже совсем далеко звучал голос папаши.
– Вы желаете знать, какую самую серьезную ошибку я совершил в своей жизни?
– вопрошал он.
– Я вам отвечу. В 1910 году у меня имелась возможность уехать в Америку. И почему, спрашивается, я не уехал? Скажи мне, Творец Всемогущий, почему твой раб не уехал в Америку?
– Не двигайся, детка, - прошептала мама.
– Закрой глаза и лежи тихо.
– Я сгораю от стыда, - донесся до меня полный слез голос моего брата Давида.
– Ведь старший сын в семье - я. А выступил навстречу им он. Ему шестнадцать, а мне девятнадцать, и я спрятался за его спиной, - с горечью причитал он. Да простит меня, Бог.
– Даниил, - промурлыкала мама.
– Маленький, но с умом философа, продолжила она и вдруг неожиданно фыркнула.
Мама смеялась среди всей этой крови и слез. Я приподнялся и тоже рассмеялся, а она меня поцеловала.
За окном, где-то очень далеко, на противоположной стороне города, слышались выстрелы, а чуть ближе к нам громко кричали люди. По соседней улице, судя по стуку копыт, галопом промчался конный отряд.
– Может быть, это большевики?
– с надеждой сказала мама.
– Если это так, то мы спасены.
– Помолимся, - произнес папаша, и все, даже дядя Самуил приготовились вознести молитвы.
Дядя нежно снял руки Сары со своих плеч и поцеловал её пальцы. Затем он поднял с пола шляпу и водрузил себе на голову. Сара, держа ребенка на руках, села на стул, выражение ужаса постепенно начало исчезать из глаз молодой женщины. Бандиты её серьезно не обидели.
Папаша притупил к молитве. Я, надо сказать, никогда не верил в его ритуалы. Папенька постоянно пребывает рядом с Творцом, и поэтому очень далек от жизни. Я просто ненавидел его нездоровую до безумия святость, его отрицание всего земного - отрицание всего сущего ради вечности.