Рассказы израильских писателей
Шрифт:
Когда Кохен услышал эти слова, он страшно побледнел. Я знал, что происходило в душе у Кохена, этого отважного стража. Ведь это он когда-то мчался на лихом коне по полям с винтовкой за спиной, опоясанный патронными лентами, а вслед за ним стлалась в беге его огромная овчарка. И такому человеку предлагают продавать фалафел? Таскать овощи на базар?! Это ведь все равно что предложить Наполеону открыть продовольственную лавку!
Между тем в зал заседаний вызвали Дрояна. Я вошел вслед за ним. Зал был переполнен. В это время разбиралось другое дело, и мы с трудом нашли для себя место на задней скамейке.
Но вот судья — доктор
Дроян ответил, что он ничего подобного не предлагал. Судья, видимо, ждал этот ответ, он прикрикнул на Кохена и начал свою нравоучительную речь так громко, что дверные косяки задрожали.
— Ты видишь, Кохен, какой ты лгун? С той минуты, как ты мне это сказал, я знал, что ты лжешь, но я хотел, чтобы это подтвердил и свидетель. Теперь я доказал тебе, что ты лгун и лентяй. Ты ведь знал, что тебе работу в охране не дадут. Так почему ты не пошел на другую работу? Этот свидетель дал тебе хороший совет, а ты его не послушал. Ты хотел работу в охране, а когда тебе сказали, что это невозможно, ты бросил детей на произвол судьбы и еще посмел лгать в суде! Поэтому я выношу такое решение: посадить тебя в тюрьму на шесть месяцев. Два месяца ты отсидишь сразу, а четыре месяца получишь условно, и если в течение двух лет ты еще раз оставишь детей, то будешь заключен в тюрьму еще на четыре месяца!
На этом речь закончилась, и судья приказал полицейскому вывести обвиняемого в коридор.
Мы тоже вышли в коридор, Дроян хотел было что-то сказать Кохену, но тот так и кипел от негодования.
— Я им еще покажу, где раки зимуют, — выдавил он из себя. — Теперь я из тюрьмы уже не выйду. Если они меня выпустят, я снова туда попаду. Я не могу оставаться на воле, когда у моих детей нет куска хлеба!
Мы видели, что нам здесь делать нечего, и пошли к машине Дрояна, чтобы ехать на выставку. Но когда мы сели в машину, нам стало не по себе. Что-то внутри нас восстало против жестокой несправедливости, свидетелями которой мы стали. Я был взбешен и сказал Дрояну, что необходимо достать для Кохена адвоката, который подал бы жалобу на это судебное решение. Ведь ясно же всякому, что, если б у него был адвокат, дело приняло бы другой оборот.
— Давай вернемся, — сказал я Дрояну. — Я хочу спросить Кохена, согласен ли он, чтобы я ему нанял адвоката, который от его имени подал бы кассацию.
Мы вышли из машины и вернулись в полицейский участок. Кохен сидел в коридоре возле охранявшего его полицейского, в той же позе, в которой мы оставили его пять минут назад. Лицо его будто окаменело, глаза уставились в окно, в какую-то невидимую точку.
Я подошел к нему и потянул его за рукав. Кохен повернул лицо ко мне, но глазами он еще как бы упирался в ту невидимую точку.
— Меня зовут Цаббар, — сказал я ему. — Я случайно присутствовал на суде и хочу спросить, согласитесь ли вы, если я найму вам адвоката для подачи кассационной жалобы.
Глаза Кохена продолжали неотрывно смотреть в окно на небо, где сидит бог и управляет весами правосудия. Наконец он мне ответил:
— Нет, мне
Вот и все. Рассказ закончен, хотя он и не имеет конца. Я знаю, что найдутся люди, которые будут удивляться, читая этот рассказ, так как в нем они найдут самих себя. И Дроян будет удивляться. Наверно, он скажет: «Мне не понять этого Цаббара. Я взял его с собой на выставку, кружил с ним по улицам Кефар-Саббы, потратил на него весь день, а он о чем пишет? О суде Кохена?»
Но об этом уже написано в Пятикнижии, где сказано об одном человеке, который отправился искать ослиц, а нашел чудищ [52] .
Какой была моя мать?.. Как описать мне ее? Она была самой прекрасной из всех матерей мира. Это она говорила:
— О нет, мой сын не мог поступить дурно. — И ласково притягивала меня к себе.
52
Писатель нарочно саркастически смешивает здесь сюжеты различных библейских сказаний.
53
Видергутмахунг — исправление ошибок, возмещение убытков (нем.).
Или:
— О нет! Дурно поступила я сама. Ведь я и мой сын — одно целое. — И глаза ее заглядывали мне прямо в душу…
И как я мог допустить, чтобы моя мать была в чем-то виновата? Даже самой невинной детской шалости я старался избегать.
Мама!
Из всех женщин на земле она была самой прекрасной.
И я знаю, я в этом твердо убежден, что на пути в крематорий она видела одно лицо, мое лицо.
Мама, теперь предлагают всем репарации. И мне хотят возместить твою гибель деньгами.
Но я, к сожалению, не знаю расценок. Сколько рейхсмарок полагается получить за сожженную мать?..
Мой сын не мог поступить дурно…
Мама, я чувствую твои простертые ладони над моей головой. И я смотрю тебе в глаза.
Не правда ли, мама, ты не стала бы брать денег за своего сожженного сына?
У моей сестры были длинные, золотые волосы. Когда мама мыла их, руки утопали в золотистых пузырях и на дно ванны струился водопад чистого золота.
Моя мать любила вплетать ленты в косы своей маленькой дочурки. Перебирая ленты, мама напевала:
Зеленая лента подходит к золотым волосам, розовая идет к смуглому личику, а небесно-голубая — к ее глазам.Глаза у моей сестры были голубыми, как небо.
Когда ясным субботним утром солнечные лучи играли в локонах сестренки, соседи спрашивали ее, выглядывая из окошек:
Скажи, это чьи волосики у тебя на головке?
И сестренка отвечала:
— Мамины!..
Я очень любил ее волосы. Их никогда еще не касались ножницы…