Рассказы израильских писателей
Шрифт:
Итак, решено — мы будем сеять вручную. Мы выведем в поле всех — стариков, детей, всю нашу скотину. И нам наверняка помогут! Впрочем, кто нам поможет?..
Оседлав трех лошадей и по-праздничному разукрасив их гривы лентами, мы поскакали в Абу-Шуша. Там сейчас, после того как феллахи отсеялись, каждую ночь справляют свадьбы. Сейчас у них что ни день — праздник. Из всех хижин вздымаются кверху струйки дыма.
И вот что мы сказали жителям этой деревни:
— По-соседски просим — выручайте! И если есть у вас желание помочь нам — запрягайте коней и вытаскивайте из сараев на свет божий ваши давно запрятанные плуги и сохи. Приложите также ваши умелые руки. Зато, когда придет весна, мы вспашем ваши поля нашими могучими тракторами и нашими огромными плугами — каждый их нож берет, пожалуй, не меньше, чем полдюжины ваших. Долг платежом красен. Соседи должны выручать друг друга. Бог благословит труды ваших рук.
И еще мы сказали:
— Вы видите наши поля? Они превратились в сплошное болото. Мы не успели их засеять и останемся без хлеба. Чем будем мы кормить детей наших?
— Как тут сеять? — спросили соседи.
— Горсть за горстью… горсть за горстью. Семена уже очищены.
— А кто будет сеять?
— Разве найдутся во всей долине лучшие сеятели, чем вы? Мы будем работать с вами рука об руку.
— А скотина?
— И наша, и ваша. Тягла у нас мало. Сами знаете, что мы давно заменили его машинами, а лучший наш конь околел.
— Это белый?
— Да.
— Какая жалость!
— С божьей помощью дни будут подходящими для ручного сева. И поля выдержат, кони — не дизельные тракторы. И мы будем сеять, сеять и сеять! Зато весеннюю вспашку проведем на ваших полях нашими тракторами. Сделаем это от всего сердца!
И, слава богу, дни стояли погожие. Феллахи с лошадьми собрались у ворот нашей главной усадьбы еще до восхода солнца. Когда мы выходили из сараев с нашими откормленными мулами и лошадьми (впереди двигался трактор с зерном), из-за темени мы еще не различали лиц. Мы видели только — стоят на дороге люди, каждый со своей лошадкой и маленьким деревянным или железным плугом.
Дул холодный ветер, лошади испуганно заржали, услышав тарахтение трактора. Поэтому мы велели трактористу свернуть и объехать собравшихся стороной. Затем мы подошли к поджидавшим нас арабам.
Они встретили нас приветственными возгласами. Мы сердечно поздоровались. В каждую из наших телег мы впрягли по паре соседских лошадок, погрузили их легкие, прямо-таки игрушечные плуги, помогли феллахам взобраться на телеги, потеснились, чтобы было место для всех, — и в поле!
Да, мы опоздали с севом, но зато сейчас работали как одержимые. Разделив поля на участки, мы всем миром штурмовали их сразу со всех сторон. За парной упряжкой, волочившей плуг, медленно шагала шеренга сеяльщиков. За ними на некотором расстоянии пахали еще несколько парных упряжек. Затем снова двигалась целая шеренга сеяльщиков. И так мы шли вперед и вперед, и работа шла, как на конвейере.
Почва на полях была мягкая, хорошая, сорняки еще не успели взойти. Как желанный дар, принимала земля золотые зерна, и они покоились в бороздах, пока не покрывались мягким и рыхлым черноземом, напоенным влагой и солнечным светом.
Тракторист, который без устали возил мешки с зерном, а в полдень привез для всех обед, глядел на работающих и не верил глазам своим. Наши поля, никогда не видевшие таких примитивных орудий, спокон веков приученные к могучим ножам дирингов и полидисков, эти поля лежали теперь мирно, спокойно и как бы отдыхали… Они не стонали под тяжестью тракторов и беспощадных лемехов мощных механических плугов, а прямо-таки блаженствовали, радуясь, что их так деликатно расчесывают… Это даже нельзя было назвать пахотой. Это скорее напоминало какую-то забаву — деревянные игрушечные плуги, тощие, поджарые лошаденки…
Сев между тем шел своим чередом, и успели мы, надо сказать, немало. Сеяльщики время от времени подъезжали к трактору на своих легких телегах, грузили на них мешки с зерном и отвозили на поля. И каждый раз, когда мы открывали мешок, феллахи, чуть ли не в тысячный раз, взвешивали на ладони золотистые зерна, слегка подбрасывая их кверху, смотрели друг на друга и на тракториста, и глаза их выражали восхищение. Какая красота! Вот это зерно! Каждое зернышко — чуть ли не целый хлебец!
Мы вышли из дому еще до рассвета, а вернулись, когда уже стемнело. Все счеты — потом, когда все зерна лягут в землю. Появятся зеленя — и мы возьмем первый выходной. Окрепнут всходы — отдохнем на славу. Когда колос начнет наливаться зерном, можно будет денек-другой понежиться в кровати, а когда зазолотятся хлеба — опять начнутся горячие денечки. Тогда никто не считает часов, все трудятся до изнеможения. Нет места среди нас трусливым и малодушным, и никакая работа нас не страшит, только бы собрать хороший урожай!
Далеко окрест, куда только доставал глаз, чернели поля, по которым прошлись пахари. Утром при восходе солнца они блестели, к вечеру голубели, а на закате отсвечивали розовым светом, и чудилось, что на них уже появились всходы. Но когда же, когда же наконец они появятся?..
А между тем начался четвертый тур дождей. Дождь нагрянул в полдень. Еще с утра мы ждали его, но сева не прекращали. Мы работали очень напряженно и почти закончили сев. Когда первые дождевые капли ударили в лицо и по небу над долиной поползли рваные облака, люди было заметались по полю. Но сев — это сев, и тут необходим определенный ритм. Если мотаться по полю галопом — о хорошем урожае и не мечтай. Скотина чуть было не взбесилась, но люди, напрягая мускулы, обуздали ее.
Мы сеяли до тех пор, пока земля не стала прилипать к плугам, упорно сопротивляясь нашим усилиям. Пока лошади держались на ногах… Пока мы не стали вязнуть в сплошном болоте… Тогда мы подбежали к телегам, прикрыли семена, мигом запрягли лошадей и помчались домой.
В пути нас настиг ливень. Он хлестал скачущих лошадей, и они обезумели. Повозки набрали воды. Дождь превратил в мокрые тряпки всю нашу одежду и пронял нас до костей… А мы стояли, тесно прижавшись друг к другу, чтобы не свалиться от сильной тряски, и, задрав головы к небу, пели и кричали от радости.
Очутившись у ворот главной усадьбы, мы не расстались здесь с феллахами из Абу-Шуша, не распрягли их лошадей, а с шумом и гиком въехали всем табором во двор. Скотину — в сараи, а людей — под огромный навес для машин. Там мы стояли большой промокшей толпой и прислушивались к барабанной дроби дождя по жестяной крыше. Стояли, молчали и сосредоточенно прислушивались.
— Фактически, — сказал один из наших, разминая пальцем соломинку, — фактически мы уже отсеялись!
В эту минуту мы увидели, как один из феллахов, потомственный пахарь, наш старый сосед из Абу-Шуша, подошел к огромному плугу, лемеха которого торчали мощными плоскими кусками металла. Он внимательно разглядывал его, совсем позабыв о дожде. Волосы его прилипли к лицу, а аба [55] развевалась на ветру, и по ней стекали струйки воды.
55
Аба — арабская шерстяная верхняя одежда.
Наклонившись над плугом, он потрогал гладкую литую сталь, а затем с уважением провел рукой по большим лезвиям лемехов. При этом он все время улыбался, будто предвкушая грядущую весеннюю вспашку.
Н. Шахам
В горах
Пер. с иврита А. Белов
В один из зимних дней пастух Авраам Рахмани медленно брел за своим стадом овец. Слегка утомленный подъемом на гору, он лениво думал о мелких домашних делах, что ждут его вечером по возвращении в деревню. Теплое зимнее солнце, привольно плывшее по чистому, безоблачному небу, навевало дремоту. Оно излучало такой прозрачный и ясный свет, что преобразились и засверкали по-новому давно знакомые места. Посвежевшая природа обостряла чувства. Временами Авраам останавливался и вглядывался в гигантские снежные вершины, замыкавшие небосвод с севера. Они казались невесомыми. И тогда он вспоминал свои прогулки по Хермону в молодые годы. В ту пору он бродил в горах, влекомый любознательностью. А сейчас он бродит здесь, занятый самым будничным делом, которое его кормит.