Рассказы литературоведа
Шрифт:
мундиром другой мундир или нет? пи рентген, ни ультрафиолетовые лучи, ни лучи инфракрасные
ничего не показывают.
— А что вы хотите узнать? — тихим голосом и неторопливо спрашивает Корин.
— Хочу установить, кто изображен на портрете.
— Так, мне кажется, это довольно ясно: Лермонтов, очевидно?
— Позвольте, как вы узнали?
— По лицу узнаю: похож! А по-вашему, кто это?
— И по-моему, тоже Лермонтов.
— Так в чем же дело?
— Дело в том, что у
— Как же нет! Главное доказательство — сходство.
— Но ведь сходство — не документ!
— Так вы же не спрашиваете документы у своих знакомых, прежде чем поздороваться с ними, —
так узнаёте! — улыбается Корин.
— Верно! Но согласитесь, Павел Дмитриевич, — отвечаю, — сходство можно оспаривать. Есть
люди, которые с вами и со мной не согласны. Считают, что не похож.
— Как же так — не похож? — недоумевает Корин. — Овал, пропорции, черты лица —
лермонтовские. Писано с натуры. В хорошей манере. В тридцатых годах. Мастер безусловно очень
умелый. А почему, собственно, вас интересует, есть ли другой мундир?
— Да этот мундир не подходит.
— Ах, вот что! Понятно! Но, к сожалению, вмешательства чужой кисти здесь нет, — озабоченно
говорит Корин. — Снизу кое-где видны мелкие авторские поправочки. И все. Расчищать портрет
незачем. Вы его только испортите.
— Что же вы посоветуете?
— Поищите другой способ утвердиться в вашей точке зрения. Такой способ, мне кажется, должен
существовать. Идите от лица, от сходства. У меня лично оно сомнений не вызывает.
ВТОРАЯ СПЕЦИАЛЬНОСТЬ
В то время, когда я еще жил в Ленинграде и работал в Пушкинском доме, сдружился я с Павлом
Павловичем Щеголевым. Его уже нет, к несчастью. Он умер еще в тридцать шестом году.
Это был молодой профессор, очень талантливый историк, человек великолепно образованный,
острый.
У него я познакомился с его другом — известным юристом, профессором Ленинградского
университета Яковом Ивановичем Давидовичем, большим знатоком трудового законодательства.
Сидя в кабинете у Щеголева, я не раз бывал свидетелем необыкновенной игры двух друзей. Яков
Иванович еще в передней, еще потирает руки с мороза, а Пал Палыч уже посылает ему свой первый
вопрос:
— Не скажете ли вы, дорогой Яков Иванович, какого цвета были выпушки на обшлагах колета
лейб-гвардии Кирасирского ее величества полка?
— Простите, Пал Палыч, это детский вопросик, — снисходительно усмехается Яков Иванович,
входя в комнату и раскланиваясь. — Что выпушки в Кирасирском полку были светло-синие, известно
буквально каждому. А вас, в свою очередь, дорогой Пал Палыч, я попрошу назвать цвет ментика
Павлоградского гусарского полка, в котором служил Николай Ростов.
— Зеленый, — отвечает ему Пал Палыч. — А султаны в лейб-гвардии Финляндском?
— Черные!
— Ответьте мне, дорогой Яков Иванович, — снова обращается к нему Пал Палыч, — в каком году
сформирован Литовский лейб-гвардии полк?
— Если мне не изменяет память, в тысяча восемьсот одиннадцатом.
— А в каких боях он участвовал?
— Бородино, Бауцен, Дрезден, Кульм, Лейпциг. Я называю только те сражения, в которых он
отличился. Я не сказал еще, что этот полк в числе первых вошел в Париж.
— Яков Иваныч, этого, кроме вас, никто не помнит! Вы гигант! Вы колоссальный человек! —
восхищается Пал Палыч.
По правде сказать, эти восторги были мне недоступны. Я ничего не знал ни о выпушках, ни о
ташках, ни о вальтрапах, в специальных вопросах военной истории был не силен. Я уставал следить
за этой игрой, начинал потихоньку зевать и прощался. Теперь, размышляя о портрете, я все чаще
вспоминал о необыкновенных познаниях Якова Ивановича.
«Если, — рассуждал я, — Корин прав:
1) если о поисках другого мундира надо забыть (а в этом Корин прав безусловно);
2) если исходить из того, что это все-таки Лермонтов, то остается —
3) подвергнуть изучению мундир, в котором Лермонтов изображен на портрете».
Одному мне в этом вопросе не разобраться. И специально, чтобы повидать Давидовича, поехал я в
Ленинград.
Изложил свою просьбу по телефону. Прихожу к нему домой, спрашиваю еще на пороге:
— Яков Иваныч, в форму какого полка мог быть одет офицер в девятнадцатом веке, если на
воротнике у него красные канты?
— Позвольте... Что значит красные? — возмущается Яков Иванович.
– Для русского мундира
характерно необычайное разнообразие оттенков цветов. Прошу пояснить: о каком красном цвете вы
говорите?
Об этом! — И я протягиваю клочок бумаги, на котором у меня скопирован цвет канта.
— Это не красный и никогда красным не был! — отчеканивает Яков Иванович. — Это самый
настоящий малиновый, который, сколько мне помнится, был в лейб-гвардии стрелковых батальонах, в
семнадцатом уланском Новомиргородском, в шестнадцатом Тверском драгунском и в лейб-гвардии
Гродненском гусарском полках. Сейчас я проверю...
Он открывает шкаф, перелистывает таблицы мундиров, истории полков, цветные гравюры...
— Пока все правильно, — подтверждает он. — Пойдем дальше... Если эполет на этом мундире
кавалерийский — в таком случае стрелковые батальоны отпадают. Остаются драгуны, уланы и