Шрифт:
По старым патрульным дорогам
По приглашению пограничников я ехал на южную границу нашей страны туда,
Двадцать пять лет не был я на этой границе, поэтому волнения, которые не покидали меня всю дорогу, объяснимы.
Представитель политотдела части встретил меня на маленькой пограничной станции. Я стоял и растерянно глядел на розовые домики под красной черепицей, утопавшие в густой зелени садов, на черный асфальт дороги, пополам разрезавшей еще зеленую степь.
— Не узнаете? — заметив мое смущение, спросил Безгубов и понимающе улыбнулся.
— А где грязь? — спросил я.
Он рассмеялся.
— Все, кто здесь не бывал лет десять-пятнадцать, обязательно почему-то задают этот вопрос. Грязи здесь давно нет.
Машина мчала нас по блестевшему, словно застекленному, шоссе в сторону от моря. Упругий, пропитанный солью ветерок приятно обдувал лицо и руки. Я сидел и думал о прошлом…
Где-то недалеко отсюда тогда проходила другая дорога. Мы высадились у морского причала, которого теперь уже не существует, и пошли. Пошли служить. Мы только что приняли присягу. Тогда с моря ледяными рывками дул ветер, не переставая, сыпал мелкий дождь! А по дороге плыло просоленное моросью густое черное месиво. Мы шли пешком целый день и почти целую ночь, предусмотрительно выслав вперед боевое охранение. И помню, как озорной астраханский киномеханик Виктор Соколов, заплетаясь в тяжелых от грязи полах шинели, выбиваясь из последних сил, для чего-то рассказывал разные истории. Рассказывал он смешно, бесхитростно и душевно, мы смеялись и так нам легче было шагать. В часть мы пришли на рассвете, усталые и голодные. Никто не обратил тогда внимания на грязный пол, на непокрытые столы, пропитанные щами, на холодный сквозняк, дувший во множество щелей — голодного солдата не интересуют такие мелочи…
Небольшой старенький дом с террасой по всему второму этажу, в котором находился штаб, такая же старая и словно бы придавленная сверху казарма. Это наш гарнизон. Наш дом…
А машина, обдуваемая ветерком, легко катится вперед. Перед глазами мелькают строгие дорожные знаки, указатели всякого рода и даже рекламы. Кажется, что мы подъезжаем к большому городу.
Мой спутник поглядывает на меня с тихой, зажатой в прищуре глаз улыбкой.
— Ничего не понимаю, — признаюсь я, когда машина свернула за угол и покатила вдоль зеленого массива.
— Я вижу, — сочувственно говорит он. — Ничего, скоро все поймете. Вот наш штаб…
Часовой приветливо распахивает железные ворота, и мы въезжаем в городок.
Благоухающий, любовно взращенный парк предстал моему взору.
Совершенной белизны домики из пиленого камня приветливо выглядывают из глубины сада — никак не подумаешь, что это всего лишь солдатские казармы.
Нет, мне все еще не верится, что здесь на пустыре, где на моей памяти росла одна верблюжья колючка да бешеные огурцы минами взрывались под ногами пастухов, можно построить такой городок.
Я зашел в штаб и отдал солдатскую честь боевому знамени части.
Я не знаю, заметил ли молоденький часовой мое волнение, но я уходил от знамени и ничего перед собой не видел —
И вот я снова хожу по древней земле, по земле, которую некогда топтала конница Александра Македонского, которую жестоко зорили цари Исфагани, где текла кровь и слезы. Хожу, любуюсь ее картинами, и сердце мое наполняется радостью. Советский человек преобразил эту степь трудом и жарким горением своей души. Теперь уже не волшебные миражи украшают степной простор, а поля пшеницы, плантации хлопка, сады и виноградники. Все дальше уходят в степь оросительные системы, несущие жизнь земле и человеку. И только пограничные заставы стоят там же, где они стояли четверть века назад: на буграх и высотках или на обрывистых кручах, чтобы все было видно кругом. Но лицо этих застав изменилось. На заставах, где раньше не было ни капли воды, — ее привозили в кожаных бурдюках и в бочках из далеких арыков и колодцев, — люди пользуются водопроводной водой, газом, паровым отоплением и даже телевизором.
Пограничники долго бились с безводьем и жарким дыханием степи: посадят возле заставы деревце — посохнет, другое посадят — его постигнет та же злая участь. И вот, наконец, пытливый ум солдата нашел такое дерево, которое не боится безводья и суховеев — это айлант! И хотя запах его листвы не аромат сирени — пусть растет. За айлантом, под его покровом и защитой, потянулась к жизни белая акация, за ней — шелковица, инжир, а кое-где — айва, яблоня и виноград.
В мое время часто употреблялся пограничный термин: «Граница на замке». Кто знает границу, тот легко представит, что невозможно запереть на замок воздух. Да и сама граница тогда была условным понятием — на большей ее части не было не только оградительных систем, сооружений связи и предупреждения, но даже обыкновенных пограничных столбов и знаков. С той стороны к нам то и дело переправлялись всякие банды, грабили население. Случалось, нападали на пограничные заставы. Оттуда к нам шли шпионы и диверсанты.
И вот теперь, много лет спустя, я увидел нашу мечту: границу, запертую не только энтузиазмом красноармейских сердец, но и надежным замком технических средств.
Сколько всякого рода сигнальных и предупредительных систем незримо тянется вдоль наших рубежей! Стоит только появиться человеку в охраняемой зоне — пограничники уже знают и принимают меры.
Нелегко врагу пройти нашу границу. На его пути стоит и надежная связь, и хитрая сигнализация, и, наконец, очень простая и мудрая штука: КСП (контрольно-следовая полоса), на которой как на чувствительной фотобумаге, печатаются следы человека и животных. Проползает змея — след, пробежит заяц — след, пошвыряется в земле птица — след. Есть след — есть работа для пограничных следопытов.
Знакомство со следопытами началось у меня так. Проходя по двору, я заметил в стороне какие-то постройки — что-то очень светлое, нарядное.
— Что это такое? — спросил я одного из солдат.
— Питомник.
Мне страшно захотелось заглянуть во внутрь этого теремка, окруженного ажурным заборчиком из плетеного камыша.
И вот мы стоим на просторном, хорошо прометенном дворике, оглушенные недовольным собачьим лаем. Перед нами — галерея дверей, над которыми красуются таблички с именами жильцов: Джульбарсов, Казбеков, Ингусов и т. п.
В этот раз мне не пришлось поговорить со следопытами: было поздно и они торопились по своим делам. Но уже потом, встречая на заставах расписанные узорами домики, я непременно заходил туда. Сами следопыты очень простые, неторопливые и сообразительные ребята, от которых, кажется, не укроются самые незначительные мелочи. Все они не любят говорить о себе и даже о своих собаках. И все-таки на одной заставе мне удалось «втянуть» младшего сержанта в беседу и узнать кое-что о следопытстве.
Он — столяр из Горького. Следопытством стал заниматься на границе.