Рассказы Матвея Вьюгина
Шрифт:
А жара — не продохнешь. Перед глазами какая-то прозрачная пестрота. Куда ни глянь — миражи: то безбрежное море серебристыми волнами играет, то чудесный дворец на горизонте появится, то хрустальные фонтаны вдруг взметнутся из-под земли. Доехали до камышей — и здесь нет прохлады. Над болотами ядовитый туман, по камышинам порхают какие-то серенькие пичужки, уныло попискивают. На камнях греются черепахи и огромные болотные змеи.
Симонян тоже что-то замурлыкал себе под нос: непонятное, по-своему. Но Пинегин вдруг спрыгнул с коня и подобрал что-то с земли.
— Откуда эта штука попала сюда? — спросил он, распяливая на руке зеленоватого цвета берет. Мы тоже удивились, но, должно быть, по-разному. Мне, например, показалось все очень обыкновенным: кто-нибудь шел по этому месту и потерял берет, а может быть, просто-напросто бросил — старенький беретишко-то!
А Пинегин продолжал что-то искать, щупал руками пыльные, покрытые паутиной колючки, ползал по земле — настоящая ищейка.
Наконец он поднял голову, взглянул на Симоняна и спросил:
— Знаешь, чья эта шапочка?
— Не знаю..
— Профессора, который по степи ездит, мышей ловит.
— Ага, точно! — ответил Симонян.
На участке нашей заставы с весны находилась группа научных работников из Ленинграда, человек пять. Мы над ними нередко посмеивались. Ну, какая же это работа — ловить мышей? Одних в клетки сажать, других в банки со спиртом, третьих потрошить, как свеженину какую. Чаще всего ученые мышиные норки зорили: добудут оттуда соломку, сухой помет и сейчас же под микроскоп. Разглядывают. Ишь ты, невидаль какая! Особенно за теми грызунами они охотились, которые с той стороны к нам перебежали. Чуму, говорят, в тех грызунах искали, а может быть, какую-нибудь холеру, кто их знает. Главный у них — профессор, старичок, веселый такой. Раза два на заставе у нас был, всякие смешные истории пограничникам рассказывал.
— Но почему беретка здесь оказалась? — все еще удивлялся наш командир. — Два дня назад профессорская палатка у зеленого родника стояла, пить мы к ним заезжали, посидели еще немного… Неужели они так быстро сюда перебрались?..
Пинегин сунул находку в переметную сумку. Поехали дальше. Но теперь командир уже не насвистывал свою песенку, а все время по сторонам поглядывал. Прислушивался. В небольшой балочке опять спешился и бросил мне повод.
— Я сейчас, постойте тут…
— Чего он так всполошился? — спросил я у Симоняна. — Грязную шапочку подобрал и уже черт-те что!
— Как чего? — горячо воскликнул Симонян, сверкнув глазами. — О-о, ты не знаешь Пинегина! Сердце у него чуткое, никогда не обманывает. Понимаешь?..
Пинегин скоро вернулся и, садясь на коня, сказал:
— Подозрительная штука… Будто бы целый косяк лошадей прошел по этой балке. А у профессора-то всего одна вьючная лошадь да верблюд.
— Может, кто-нибудь другой здесь прошел, — некстати заметил я.
— Кто может еще здесь проходить? — Загорелое горбоносое лицо Пинегина было задумчиво. — И опять же верблюжий след свежий, — сказал он. — Трогай, наблюдать хорошенько…
Теперь и я понял, что Пинегин не зря встревожился: множество конских следов в пограничной полосе — дело не случайное, их могли оставить только бандиты.
Вскоре Пинегин обнаружил на кусте елгуна клочок трикотажной майки, забрызганный кровью.
— Понятно, да? — сказал, строго доглядывая то на меня, то на Симоняна. — В общем, я так думаю: профессора и его помощников захватили бандиты. А вот на ту сторону угнать их, пожалуй, не успели. Днем они не пойдут, с пограничных вышек заметить могут… Но ночью обязательно двинутся. Надо торопиться…
— Тревогу поднимать будем? — спросил Симонян, снимая с плеча винтовку.
— Нельзя. Спугнем раньше времени…
Мы двинулись «ощупью», заглядывая в каждую земную складку, под каждый куст колючего бурьяна, с подозрением поглядывали на свежие следы и ждали.
А солнце жарит наши спины, винтовки, и шашки огнем пышут — прикоснуться нельзя. От горячих стремян ноги ноют. Студеной водички бы, только где тут — кругом солончак да горелая трава торчит рыжей щетиной и тихо похрустывает под копытами лошадей.
Время за полдень перевалило. Вдруг Пинегин подал сигнал, а сам кубарем скатился с коня. Тут и мы увидели на пригорке, возле заброшенного колодца, рваный, в больших пестрых заплатах шатер. В стороне табунком стояли лошади, хвостами отбиваясь от слепней… А еще подальше верблюд лежал.
— Вот они! — вырвалось у Пинегина. А Симонян уже успел лошадей пересчитать.
— Восемнадцать плюс профессорская… Восемнадцать сабель… — и сверкнув на меня своими черными глазами, тихо закончил: — А у нас три…
Пинегин глядел на бугор и, казалось, весь был поглощен этим.
— Возле коней дневального поставили, — делился он своими наблюдениями. — Спят, значит, негодяи, притомились… А пленники как будто возле верблюда лежат, связаны, конечно… Д-да, многовато их. Как, Вьюга, а? — спросил он меня.
А что я могу сказать? Сердце к самому, горлу поднимается, страшновато.
— Ежели бы коня подковать, это я в один миг сделаю и с полным моим удовольствием, а в таком деле, товарищ командир, затрудняюсь.
— Затрудняться не надо. Ты ведь не просто кузнец, в первую голову — пограничник. Правильно?
Говорит, а сам в уме что-то прикидывает.
— Ну, мешкать нечего, а то еще проснутся. Первое дело — часового снять. Тебе, Симонян, поручаю. Глаз у тебя острый, характер кавказский — Абрек Заур, — ухмыльнулся Пинегин.
Я даже удивился: ехал наш командир, тосковал, насвистывал, а теперь, когда в беду попали, улыбается, шутит. Пинегин поймал мой взгляд, вздохнул и говорит:
— А тебе, Вьюга, другая задача: с лошадками незаметно вон к тому косогорчику продвинуться. С тремя винтовками ты можешь управиться?