Рассказы нашего времени
Шрифт:
Он смотрел на проходящих мимо туристов, на сидящих на парапете набережной гаванцев, на белые стены противоположного берега Канал де Энтрада. Хусто крутил свой стакан и думал. Думал о своей некрасивой подруге, которая давно не заходила к нему; думал, сам не зная зачем, об истории кубинского флага; думал о будущем своей страны, а именно о том, что станет с ней, когда Революция сгинет в небытие и страну захлестнет обозленная жестокая волна капитализма. Уже сейчас он чувствовал её гнилостный привкус. И если это происходит сейчас, когда лишь маленькие, еще робкие, ростки его пробиваются сквозь их коммунистические
Он вспомнил старую кубинскую пословицу: «Все само устроится». И он так хотел, чтобы всё так и было, и сейчас вспомнил свое детство, которое прошло в Санта Фе 37 . В детстве и он знал, что так у всех, в детстве всё возможно и всё само происходит. Можно уютно устроится даже на ступеньках дома и дышать временем, думая о море и небе. Он часто ходил на берег, а точнее каждый день, где проводил время, провожая взглядом корабли. Они приходили и уходили, а он хотел всё так же сидеть на берегу, прямо на песке, обхватив руками колени, открывать лицо ветру, щуря глаза и невольно улыбаясь.
37
«…прошло в Санта Фе» – Santa Fe – спальный район Гаваны, находится за Бухтой Хэмингуэя. Знаменит свои художником – Фусто.
Ещё он вспомнил фразу своего соседа, черного, как телефон, как говорят в Сантьяго, который приехал домой на новом Ситроен и сказал в обычной беседе на крыльце, обращаясь к женщине, которая жила в одном доме с Хусто: «У меня новая машина. Теперь я белее, чем ты, соседка».
На Гавану внезапно, как и каждый день, спустилась ночь. Зажглись огни на том берегу. Хусто подошел к парапету. Дул сильный ветер и волны бились о каменную набережную, поднимая такие брызги, что вода то и дело переливалась через парапет. Он не боялся, что океан окатит его с ног до головы. В этот момент он вообще ничего не боялся.
Я решаю изменить тактику. Если ни старая Гавана, ни памятные места Революции и уж точно ни дом Хэммингуэя не открывают мне истинного лица Кубы, то те люди, что приехали сюда из Союза, вышли замуж или женились, родили детей или уже нянчат внуков, наверняка знают об этой стране все. Мне посоветовали обратиться к женщине, которая живет здесь уже тридцать пять лет и уж она-то точно знает ответы на мои вопросы.
Сидим вдвоем друг напротив друга. Оба курим Креольские. Только я не затягиваюсь – слишком крепкие. Нина Сергеевна сварила кофе и он разлит в скромные советские чашки. Нина Сергеевна – вахтер в русской школе. Она помнит много: дружба Советов и Кубы; счастливое время, когда все было; голодное время, когда ничего не было и всей улицей собирались варить суп – каждый приносил то, что у него есть и бросал это в общий котел; новое время, когда совсем недавно кубинцам разрешили оформлять на себя автомобиль или покупать и продавать недвижимость, заниматься мелким предпринимательством.
Она рассказывает, а я слушаю её, будто читаю учебник по истории для школьников. Всё, что я слышу, такое черно-белое, как в американском фильме. Здесь вообще много американского: номерные улицы, закрытые клубы тридцатых; автомобили пятидесятых; любовь к бейсболу и гамбургерам. Я хочу спросить напрямую «Какие они, кубинцы?», но понимаю, что на этот вопрос она мне не ответит. Сухая от тропического солнца и гордая, как отряд революционеров, она не станет говорить того, что испортит моё впечатления от «лекции» по новейшей истории Кубы. Она не будет врать или обманывать, но она не будет говорить всё.
Допив терпкий кофе и докурив очередную сигарету, я останавливаю Нину Сергеевну и задаю, на мой взгляд, ключевой вопрос: «Вы бы вернулись?» Повисла пауза, её сухое лицо обращено на меня, глаза смотрят, выжидая. Она затягивается медленно выдыхает дым, будто давая себе ещё немного времени на обдумывание ответа. «Нет» – говорит она: «Мне не к кому ехать. Вся моя жизнь здесь». Если у меня и были ещё вопросы, то после этих слов они сами собой испарились. Я благодарю Нину Сергеевну и ухожу прочь, оставив ей на память десятирублевую монету с изображением ракеты на аверсе.
Я ждал Белинду во «Флоридите». Дайкири папа 38 оказался слишком крепким для столь жаркого дня. Поэтому я пил не спеша и так же неспешно анализировал свои записи в журнале. Что теперь я знаю о кубинском обществе? Эти люди нуждаются? Если да, то только не в деньгах, хотя вся эта система с куками или как они говорят, сиуси, здорово подорвала их моральный облик. Они счастливы? Они счастливы, когда звучит их музыка, рядом танцуют их женщины и есть ром. Они хотят перемен? По некой статистике девяносто процентов населения хотели бы уехать из страны, вот только я почему-то встречаю либо тех, кто не хочет уехать, либо тех, кто вернулся. Где же эти девяносто процентов? Ну да ладно. Видимо, не понять мне кубинскую душу и тонкости местного режима. Остается наслаждаться, благо есть чем. Вот скоро придет Белинда и мы отправимся с ней гулять по Гаване. А может быть у неё будет игривое настроение и она заставит меня поехать сначала домой, на Малекон, а уже потом гулять по Гаване. Ох уж и горячая штучка эта Белинда. Клянусь, её прикосновения обжигают. И взгляд тоже. А ведь она и есть воплощение новой Кубы. Но она уже не думает о социалистических идеалах, о преданности революции и прочей идеологии. Она просто живёт. Наверняка берёт взаймы продукты у соседей, потому что в магазинах пока нет; мечтает о вещах из брендовых долларовых магазинов и будет радоваться, словно ребёнок, если ей такую вещь купить; танцует, поёт, сама немного играет; мечтает о лучшей жизни, хотя и не знает что это значит, но раз все мечтают, то и она тоже; и смотрит на горизонт с парапета на Малеконе, а я обычно в этот момент лежу на этом парапете, положив голову ей на колени, и дремлю.
38
«Дайкири папа…» – коктейль, который подают только в ресторане «Флоридита». Отличается от обычного дайкири уменьшенным количеством сиропа и увеличенным количеством рома. По легенде его автором являлся Хэммингуэй.
Конец ознакомительного фрагмента.