Рассказы о Анне Ахматовой
Шрифт:
Ахматова говорила, что, сколько она ни встречала людей, каждый запомнил 14 августа 1946 года, день Постановления ЦК о журналах "Звезда" и "Ленинград", так же отчетливо, как день объявления войны. Это был первый послевоенный год, и меня отправили к родственникам в маленький латвийский город Лудзу (Люцин), подкормиться. Дом тетушки стоял на площади, прямо против него, через тротуар, располагалась деревянная трибуна, мимо которой по праздникам проходила демонстрация. Мне было десять лет, я лежал на горячих от солнца крашеных досках трибуны и что-то читал, когда с газетой в руках появился двоюродный брат, рижанин, старшеклассник, и, изображая строгость, проговорил: "Что это у вас в Ленинграде за безобразие творится, распустились!" Я стал читать газету и даже в такой специфической подаче уловил пленительность и, как я сейчас бы сказал, драматизм, а потому и правду стихов, приведенных обрывками, почувствовал притягательность фигуры, в которую летели камни. И конечно же у меня не было никаких сомнений в том, что после Постановления Ахматова навеки сгинула. Словом, идя на Красную Конницу, я ждал встречи с великой, несдавшейся, таинственной, легендарной женщиной, с Данте, с поэзией, с правдой и красотой - встречи, которой "не может быть", - и эта встреча случилась. Разочарования не было. Неожиданной, но сразу же узнанной и словно бы само собой разумеющейся была обреченность во всем ее облике, словах, жестах, обреченность окончательная и признанная ею, так что уже излучавшая силу. Как и все, чьи первые визиты к ней я наблюдал потом, я, по позднейшему определению Марии Сергеевны Петровых, "вышел шатаясь", как герой раннего ахматовского стихотворения, плохо соображая, что к чему, что-то бормоча и мыча. Я уходил, ошеломленный тем, что провел час в присутствии человека, с которым не то чтобы у меня не было никаких общих тем (ведь о чем-то мы этот час говорили), но и ни у кого на свете не может быть ничего общего. Я поймал себя на том, что мне уже не важно, понравились ей мои стихи или нет, а важно, что они ею просто услышаны.
"Смиренная, одетая убого, но видом величавая жена". Стоя на троллейбусной остановке после очередного визита к ней, я поймал себя на том, что уже некоторое время машинально повторяю эти строчки, и тотчас усмехнулся тому, что слишком уж она похожа на эту пушкинскую "школьную надзирательницу", как будто нарочно похожа. Я тут же одернул себя, подумав, что своей усмешкой тоже толкую превратным образом "понятный смысл правдивых разговоров".
Однажды она обронила: "Мы вспоминаем не то, что было, а то, что однажды вспомнили". После ее смерти я стал вспоминать ее и с тех пор вспоминаю свои воспоминания. Но она оставляла о себе воспоминания с секретом. Например, как-то раз рассказывая про свой нероман с Блоком, она с брезгливостью отозвалась о глубинах и изобретательности человеческой пошлости; некто, прочитав в "Поэме без героя": "А теперь бы домой скорее Камероновой галереей", - стал делать намеки на возможные ее связи, чуть ли не адюльтер, с кем-то из обитателей царского дворца. Она сделала упор именно на изощренности безнравственного ума, и с расставленными таким образом ударениями это замечание много лет хранилось в моей памяти вместе с другими в этом духе. Но также и вместе с разрозненными, произнесенными в разное время упоминаниями конкретно о Царском Селе.
В другой раз она продекламировала шуточные царскосельские стихи, связанные с приездом в Россию французского министра Люббе: он не знал про недавний морганатический брак великого князя Павла Александровича и княгини Палей, бывшей прежде женой Пистолькорса, и обратился к императрице:
Ou est Prince Paul, ditesmoi, Madame?
–
спросил Люббе, согнувши торс.
из свиты брякнул Пистолькорс.
– Он уехал с моей женой! (фр)
* Скажите, Государыня, где Князь Павел?..
Она рассказывала о княгине Палей как о царскоселке, хотя не помню наверное, говорила ли, что была с нею знакома. Сказала, что читала ее мемуары; "Малоинтересные - ненаблюдательной, неодаренной дамы". После революции ее мужа держали в Петропавловской крепости. "Она возила в санях ему передачи. Потом его расстреляли, ночью, во дворе крепости. Она уехала в Швецию: дочери, увидев ее, все поняли и заплакали. В книге две фотографии: молодой петербургской красавицы - и глубокой старухи, а разница несколько лет". Затем коротко передала подробности смерти ее двадцатилетнего сына Владимира, поэта, сброшенного в шахту в Алапаевске через полгода после расстрела мужа.
В подаренном мне экземпляре "Аnno Domini" она сделала несколько помет и исправлений, над стихотворением "Зажженных рано фонарей" надписала название "Призрак" и исправила "ты глядишь" на "царь глядит" и "светлыми" на "темными": "И странно царь глядит вокруг пустыми темными глазами".
В заметках к "Поэме без героя" она написала о подруге молодости, Глебовой-Судейкиной: "Ольга танцевала La danse russe revee par Debussy, как сказал о ней в 13 г К. В." (русский танец в грезах Дебюсси). И еще раз: "La danse russe в Царскосельском дворце". В воспоминаниях другой, еще более давней подруги В. С. Срезневской, редактированных, если отчасти не продиктованных ей Ахматовой, описывается такой эпизод: "Отошли в область прошлого Версальские и английские кущи Ц. С. и Павловска, лунные ночи с тоненькой девочкой в белом платьице на крыше зеленого углового дома ("Какой ужас! Она лунатик!") и все причуды этого вольнолюбивого ребенка, купанье в ручейке у Тярлева беленьких (негде было загореть!) стройных ножек, - и ласковый голос вел. кн. Владимира Александровича, совершавшего пешком с адъютантом утреннюю прогулку: "А если вы простудитесь, барышня?" - и ужас узнавшей о наших проказах все той же m-mе Винтер, обещавшей рассказать "все" нашим родителям, и наше смущение перед красивым стариком, так мило сделавшим нам замечание". И на плане Царского Села, сделанном рукой Ахматовой, ею обозначен дворец великого князя Владимира Александровича (отца КВ., Кирилла Владимировича).
В списке "Даты и адреса" Ахматова после заметки "С 2-х до 16 лет Царское Село" перечисляет:
Царское Село
Так называемый "Холодный Дам" (1893?) Широкая ул., первый дом от вокзала (Левая сторона. Сгорел в 1919 г. от "белой" бомбы).
Дом купца Сергеева, Малая ул. (четная сторона, второй этаж).
Дом Бернаскони, Безымянный пер. (1894 г.) Дом купчихи Евдокии Ивановны Щухардиной. (Не вдова ли лесковской Шухарды - на Литейной, см. восп. сына Лескова.) Сначала первый этаж, наверху Антоновские (Юрий Михайлович, переводчик Ницше и мировой судья).
Потом второй этаж, а внизу Тюльпановы. Там у брата Андрея бывал Н. С. Гумилев.
Широкая ул.
– второй дом от вокзала, правая сторона, угол Безымянного пер.
Мое окно выходило на Безымянный пер. Жили до мая 1905.
Лето 1905. Бульварная, дам Соколовского. Оттуда в начале августа в Евпаторию (отставка отца и расхождение родителей).
"Безымянный переулок" первоначально стоял в подзаголовке "Царскосельской оды", написанной в конце жизни. За ним следовали два эпиграфа, гумилевский "А в переулке забор дощатый" и пунинский "Ты поэт местного, царскосельского значения".
Постепенно, с течением лет, сознание исподволь сопоставляло эти воспоминания, обрывочные сведения, случайные замечания, записи, пока они не образовали пусть ущербную, но общую картину. И тот давний выпад против чьих-то грязных - и доносительского характера - предположений о Камероновой галерее стал звучать по-другому. Не в том, разумеется, смысле, что "что-то" все-таки было, нет! и в ее словах об обладателях испорченного, злонамеренного ума, espirt mal tourne, поворачивающих стихи в любезную им сторону, я слышу то же негодование и брезгливость. Но в том, что не так все просто, как кажется по первому впечатлению; что место действия Царское Село, где находился Двор; что, дескать, хотя наш дом стоял на Малой улице, но Царское - городок игрушечный, там все рядом; что, помните, я когда-то рассказывала вам еще, как поэта Клюева прочили на место Распутина, так это тоже царскосельский слух; и что вот я вам говорю сейчас про Блока и про галерею, чтобы вы именно в такой связи запомнили, а потом когда-нибудь сопоставили с Палей, Ольгой и стихотворением "Призрак" и посмотрели, что выйдет.
И когда она делала в дневнике запись: "Все каменные циркули и лиры, - мне всю жизнь кажется, что П-н это про Царское сказал...", - думаю, она не сомнительнее других знала, что Пушкин это про Царское сказал. Но имела в виду напомнить про "величавую жену"; про рецензию Мандельштама на "Альманах муз", где он писал о "гисратической важности, религиозной простоте и торжественности" ее стихов: "...после женщины настал черед жены. Помните: "смиренная, одетая убого, но видом величавая жена"; наконец, про лиры, развешанные на ветках чужого сада.