Рассказы о Дзержинском
Шрифт:
– Здесь как в раю.
Легко можно было представить себе эту больницу, если тут было "как в раю".
Однажды под вечер Россол вдруг сказал:
– Пожалуй, это всё из-за порки.
– Из-за какой порки?
– не понял Дзержинский.
– Разве я тебе не говорил?
– Ничего не говорил...
– Тут как-то еще до твоего прихода, - не торопясь начал Россол, зашел ко мне начальник тюрьмы. Ну-с, сел, заговорил. Как поживаете, то да се. Я помалкиваю, слушаю; он рассуждает насчет самодержавия, что царь - это хорошо, революция - это плохо, - знаешь их разговоры. Я с ним не спорю, ну тебя, думаю, к лешему. Дальше -
– Ну?
– спросил Дзержинский.
– Я опять стал отшучиваться, но чем больше шучу, тем нестерпимее хочется сказать то, что я думаю. Ты понимаешь это чувство?
– Еще бы, - усмехнулся Дзержинский.
– Ну, дальше. Шучу я, говорю, что обратитесь к другим с этим вопросом, потому что, дескать, я не доживу, а сам чувствую, что скажу, обязательно скажу, получу удовольствие, и хоть очень оно дорогое, это удовольствие, и заплатить за него, наверное, придется порядочно, но доставлю себе маленькую радость, а там - будь что будет. И доставил.
– Как же это было?
– Да просто: я ему очень вежливо, почти, знаешь ли, по-дружески, мягко и деликатно сказал: "Мы вас, ваше благородие, обязательно, во что бы то ни стало, непременно расстреляем. Вы уж не обижайтесь на меня за правду - сами спрашивали, я ведь не нарывался на этот задушевный разговор". Но, представляешь себе, он и тут не отстал от меня. "Это, - спрашивает, - ваше личное мнение или мнение и ваших товарищей тоже?"
– И в заключение была порка?
– Нет, мы еще поговорили, - сказал Россол, - на всякие научно-тюремные темы. Долго говорили, и, только прощаясь, он сказал, что пропишет мне сто розог, дабы я не заносился и не думал о близости революции и о том, как мы расправимся кое с кем. И добавил, что есть одна хорошая русская пословица, которую надобно всегда помнить: не плюй в колодец - пригодится воды напиться. Я ему ответил, что у меня есть другая пословица не хуже: плюй в колодец - не пригодится напиться.
Дзержинский засмеялся:
– Выпороли?
– А как же...
– Сто?
– Не знаю, не помню. Вначале я считал, а потом потерял сознание.
Помолчали. Потом Россол вдруг сказал:
– Может быть, все дело в порке. Может быть, я ослабел от этого, а не от болезни. Может быть, они мне что-либо повредили, а вовсе это не чахотка. Как ты считаешь?
Он надеялся, верил, что, может быть, если его выпустят, если будет много свежего, чистого воздуха, молоко, зелень, хороший уход, солнце, то он поправится и проживет долго, до ста лет. Со всей силой и страстью, на которую он был способен, Дзержинский поддерживал в Россоле эту мечту о выздоровлении, поддерживал так горячо и серьезно, что порою сам верил в то, что они еще долго проживут на свете, долго будут работать - до революции и после, когда революция победит и когда все будет иначе, лучше, свободнее и справедливее.
Подробно и много он говорил Россолу о науке, о том, что медицина
И такие разговоры кончались обычно тем, что настроение у Россола делалось лучше, спокойнее, увереннее, на бледных губах появлялась улыбка, а в глазах то выражение, которое так любил Дзержинский: дерзкое, упрямое, мальчишеское. Всю свою силу, всю энергию, все мысли Дзержинский отдавал Россолу.
И он не спал ночи, слыша в темноте камеры, что Антон не спит, и притворялся, что у него тоже бессонница, старался развлечь больного разговорами, рассказывал ему смешные истории и смеялся сам, хотя смеяться ему вовсе не хотелось, так же, как и рассказывать; ему хотелось спать, он уставал от тяжелых тюремных дней, от больного, порой несправедливо раздражительного Антона, от тех усилий, которые приходилось затрачивать, чтобы достать в тюрьме, с ее дикими порядками, кусок льда для кровохаркающего, соленой воды, кипятку, лекарство, чистую тряпку.
Но что же было делать?..
Оставить тяжелобольного, умирающего человека наедине с его тоской, с его страхами, с его страданиями?
И Дзержинский садился на лежак Антона, у его ног, в темной вонючей камере и говорил бодро и весело:
– Вот хорошо, что ты не спишь! Я тоже никак не могу уснуть, вот уже сколько времени лежу, лежу, а ни в одном глазу... Не спится...
– Отчего же тебе не спится?
– подозрительно спрашивал Антон.
– Не знаю, отчего мне не спится, - отвечал Дзержинский, - сам знаешь, каков тюремный сон!
– Я, когда был здоров, и в тюрьме отлично спал.
В голосе Россола было раздражение, по его тону Дзержинский чувствовал, что он ищет, к чему бы придраться, на чем сорвать свое настроение.
– Где угодно отлично спал, - продолжал Россол, раздражаясь с каждым словом все более и более, - а вот, когда я болен, действительно не могу уснуть... Но никого не прошу, - голос его начинал звенеть, - никого не прошу не спать из-за меня. Наоборот, я прошу спать и не портить себе ночь, а затем настроение на весь следующий день. Я прошу только оставить меня в покое... Да! Оставить в покое - и все!
Голос у Россола звенел и срывался на неожиданно высокой ноте, в его словах слышались слезы, обида на то, что он не заснул ни минуты, а Дзержинский спал и не слышал, как он хотел взять себе воды и как уронил кружку, а поднять ее не смог и так и не напился до сих пор...
– Почему же ты не окликнул меня?
– Потому что я знаю, что я тебе надоел, что я извел тебя, измучил, но я не могу, я не в состоянии, у меня нет больше сил...
– Брось, о чем ты, Антон...
– Нет, не брось! Я действительно невыносим со своими капризами и придирками, но если бы ты знал, как мне тяжело, как мне хочется жить, как я устал от этих мыслей о смерти, о том, что я скоро, совсем скоро умру, что от меня ничего не останется, что я ничего не успел, совсем ничего, совсем...