Рассказы о Дзержинском
Шрифт:
Захаркин схватил врача за руку и оттащил от Россола. Врач рванул руку. Россол все еще кашлял. Изо рта его текла узкая струйка алой крови.
– Все назад, в строй!
– протяжно закричал начальник тюрьмы и расстегнул кобуру револьвера.
– По местам!
Врач в это время уже стоял на коленях возле Россола.
Захаркин опять рванул его за плечо.
– Отойдите, - сказал Дзержинский, - вон отсюда!
– Ты что?
– оторопело спросил Захаркин. В его руке уже был револьвер.
– Все назад,
Но никакого строя уже не было. Строй внезапно сломался. Начальник был в одном кольце арестантов, его прыщавый помощник в другом, Захаркин в третьем. Кто-то тонким бешеным голосом кричал:
– Товарищи, бей палачей!
Лицо Захаркина сделалось серым.
– Спрячь револьвер, мерзавец, - сказал ему Дзержинский, - спрячь, пока тебя не убили.
А слева несся и несся бешеный, точно пьяный, тонкий голос:
– Бей палачей, товарищи! Бей, бей палачей...
Но никто не был убит. И начальник, и его помощник, и Захаркин удрали. Им дали уйти, и они ушли.
– А пачему у вас, пазвольте спра-асить, - нажимая на букву "а", говорил начальник, - пачему у вас все пуговицы аторваны? Вы что? Правил не знаете? Так мы вас живо! Захаркин! Трое суток карцера ему!
Теперь у каждого арестованного он находил какой-нибудь непорядок в одежде или в поведении: один не так стоял, другой посмел улыбнуться, третий держит руки в карманах, четвертый посмел попросить очки, отобранные на допросе.
– То есть как это отобранные?
– Следователь отобрал у меня очки, чтобы ускорить мое сознание, говорил четвертый от Дзержинского арестант с тонким и умным лицом, - я же без очков ничего решительно не вижу. Прошу вас возвратить мне очки...
Но начальник тюрьмы уже не слушал. Теперь он увидел Дзержинского и вместе со своим помощником, прыщавым молодым человеком, шел к Дзержинскому.
– Эта что ж такое?
– спрашивал он, щуря глаза.
– Эта шутка или как эта нада понимать? Сейчас же абоим встать смирна, - вдруг крикнул он, - сейчас же!
– Мой товарищ болен, как вам известно, - сказал Дзержинский, - и стоять не может.
– Я приказываю прекратить, - крикнул начальник, - я приказываю стоять смирна!
– Но он не может...
– начал было Дзержинский.
– Молчать!
– багровея и теряя всякую власть над собой, заорал начальник, - назад в камеру! Запрещаю! Захаркин, за самовольное выношение... вынесение... за самовольный вынос из камеры...
Он вдруг запутался и забыл то, что хотел сказать, и в эту секунду в коридоре вдруг раздался звонкий крик Россола:
– Палач! Мы все равно тебя расстреляем! Палач!
Арестанты, по настоянию Дзержинского, разошлись по камерам. Россола отнесли на его лежак, врач сел с ним рядом. Тюрьма затихла.
До вечера ждали расправы, но она так и не последовала. Захаркин появился тише воды, ниже травы, настолько вдруг вежливый, что в волчок осведомился о здоровье Россола.
– Теперь лучше, - тоже вежливо ответил Дзержинский, - благодарю вас.
Но Захаркин не отходил от волчка. В волчок был виден только его мохнатый рот, и этот рот произнес:
– Бывают же такие болезни...
На это Дзержинский не нашелся, что ответить.
К ночи Россол окончательно пришел в себя. Худое лицо его совсем осунулось и приняло голубоватый оттенок, темные глаза завалились, губы запеклись.
– Здорово мы с тобой погуляли, Яцек?
– спросил он, старательно улыбаясь.
– Завтра погуляем, - невозмутимо ответил Дзержинский.
– Ты думаешь?
– Уверен.
Он стоял перед лежащим Россолом - стройный, высокий, и такая спокойная сила исходила от него, что Россол поверил: да, завтра они обязательно будут гулять, ничто не может помешать этому решению, они во что бы то ни стало будут гулять.
Эту ночь, впервые за много месяцев, Россол спал спокойно, а наутро Дзержинский, как ни в чем не бывало, помог ему одеться, и, когда Захаркин отворил дверь в коридор и объявил прогулку, он поднял Россола на плечи и стал с ним в шеренгу арестантов.
Начальника тюрьмы не было, со вчерашнего дня его никто не видел. Захаркин же сделал такой вид, что ему нет никакого дела ни до Дзержинского, ни до его ноши, ни до чего решительно, кроме самой прогулки. Да и вообще в лица арестантам он не смотрел, а смотрел вниз и покрикивал:
– Ногу, ногу держать как надо! Подобрать кандалы! Без разговоров, правое плечо вперед, по лестнице не торопись!
Грохоча сапогами, под звон кандалов, арестанты двигались коридорами, лестницами, опять коридорами в тюремный двор.
– Тяжело?
– негромко спросил врач у Дзержинского.
– Ничего, привыкну, - ответил Дзержинский.
Спустились по последнему маршу лестницы, миновали последний коридор и вышли на мощенный булыжником двор. День стоял солнечный, теплый, почти жаркий. Еще цвели каштаны, - пирамидальные белые соцветья, как толстые свечи на елке, украшали ветви. Захаркин, пятясь, бежал впереди первой пары и кричал, размахивая руками, как дирижер перед полковым оркестром:
– Соблюдай расстояние на одну протянутую руку! Пара от пары на три шага! Детки-соколы, соблюдай порядочек, иначе драться буду! Без разговоров!
Но было так хорошо, что даже эти дурацкие возгласы Захаркина не мешали.
Пекло солнце.
Посреди двора прогуливались и ворковали голуби.
Тянуло ветром, настоящим весенним ветром.
С Дзержинского ручьями лил пот, но он не замечал этого. Под звон кандалов, под грохот сотен пар сапог он слушал задыхающийся шепот Россола, его восторженные, отрывочные слова: