Рассказы о Дзержинском
Шрифт:
– Отец делает докторский обход, - говорили чекисты.
СЛУЧАЙ
Красноармеец был такой молодой, что еще ни разу не брился. Лицо у него было розовое, детское, и глаза были круглые, как пуговицы. Но в длинной шинели, в шлеме с высоким шишаком и в тяжелых юфтовых сапогах, да еще с револьвером на боку он выглядел сносно - боец как боец, не хуже других.
Он шел, слушал, как скрипят на ногах новые сапоги, только сегодня полученные со склада, и, чтобы ловчее было идти, насвистывал тот военный марш,
На ходу он читал вывески над заколоченными и пустынными магазинами. Вывески были разные, и красноармейцу вдруг сделалось грустно от этих вывесок и от того, что на них было написано: и колбаса, и ветчина, и сахар, и масло, и, главное, баранки. Около вывески "Кондитерские изделия, булки и баранки" красноармеец даже остановился, задрал голову и долго, с тоской в глазах рассматривал золоченые деревянные булки и баранки, привешенные над дверью бывшего магазина.
"Вот какое несчастье с этим животом-желудком, - думал он.
– Не рассуждает, что хлеба нет, и мяса нет, и сметаны нет. Нет продовольствия, а ему подавай".
Так красноармеец шел и шел и все рассуждал сам с собой то об одном, то о другом и негромко насвистывал полковой марш, как вдруг увидел, что женщина, которая шла перед ним, выронила из муфты сверточек.
Красноармеец поднял бумажный сверток и пошел быстрее, чтобы догнать женщину. "Военный человек должен быть вежливым, - думал он, - и должен подавать пример гражданскому населению. И, пожалуй, что данным своим поступком я подаю пример".
Тут он споткнулся и уронил сверток. Сверток косо упал на тротуар, раскрылся, и тотчас ветер понес по улице выпавшие из свертка листочки.
Обругав себя крепким словом за неловкость, красноармеец бросился ловить листочки, гонимые морозным ветром, поймал все и стал сдувать с них снег, как вдруг заметил, что листочки вовсе не гражданские, не письма, и не записки, и не удостоверения, а настоящие военные планы, начерченные очень мелко искусной рукой. На одном листочке было изображено расположение батарей, на другом артиллерийский склад, на третьем... третий листочек красноармеец не стал разглядывать.
– Я извиняюсь, - негромко сказал он себе, сунул сверток в карман и, бухая сапогами, побежал за уходившей женщиной. Она шла быстро, стройная, в бархатной шубе с большим меховым воротником, и красноармеец испугался, что она возьмет да и свернет в какой-нибудь подъезд - ищи ее тогда. Но она не сворачивала, а он бежал все быстрее, так что ветер шумел в ушах и колотилось сердце, до тех пор, пока не догнал и не взял ее за рукав.
Она взглянула на него, вырвалась и побежала.
– Стой!
– крикнул красноармеец тонким голосом.
– Стой! Эй, граждане, товарищи, лови шпионку!
И все, кто шел до сих пор спокойно, побежали и закричали, каждый свое. Красноармеец бежал впереди всех сначала по одной улице, потом по другой, потом свернул в переулок.
Но переулок оказался тупиком, и женщине в бархатной шубе некуда было убегать. Она стала у закрытых железных ворот и, задыхаясь от бега, крикнула:
– Все назад! Стрелять буду!
Красноармеец молча смотрел на нее. Она потеряла шляпу, волосы у нее растрепались, в руке у нее поблескивал никелированный пистолет.
– Назад!
– повторила женщина.
– Всех перестреляю, и сама застрелюсь!
"Семь зарядов, - рассуждал красноармеец, - но только навряд ли она умеет стрелять!"
В тупичок всё прибывали и прибывали люди, и, как на грех, не было ни одного военного.
Красноармеец вынул свой наган. Застрелить ее? Но что толку? Такую дамочку надобно доставить куда следует в живом виде.
– Злая, - сказал кто-то густым басом.
– Вон как смотрит, точно сейчас съест.
– Куси!
– закричал мальчишка в солдатской папахе и спрятался в толпу.
Подняв наган, красноармеец пошел вперед. Шпионка выстрелила. Он нагнулся, и пуля просвистела над его головой. Теперь и он выстрелил, для острастки, вверх.
– Назад!
– крикнула она.
Он еще раз взглянул на нее. Теперь она была ближе. Глаза у нее светились, как у кошки, и красивое лицо было совсем белым. А на руке сверкало кольцо с бриллиантом.
"Покушала, наверно, на своем веку золотых баранок", - подумал почему-то красноармеец, вспомнив вывеску булочной, нагнулся и побежал вперед.
Она выстрелила еще два раза.
"Не умеет стрелять", - решил он и ударил ее по руке с пистолетом. Пистолет выстрелил в воздух и упал. Красноармеец сунул ствол нагана ей в лицо и велел поднять руки вверх. Но она не подняла. Тогда он принялся вязать ее, а она вырывала руки и негромко, со злобой говорила:
– Вы мне делаете больно, дураки! Не смейте! Вас все равно всех повесят... Отпустите меня, слышите? Я вам заплачу золотом. Отпустите. Все равно вас перевешают...
– Не соображаешь, чего говоришь, - сказал красноармеец.
– Как так повесят? Ты, что ли, повесишь? Какой тип нашелся! Повесят!
Потом женщину вели в ЧК. Красноармеец насупился и молчал. "Хотел ей вежливость оказать, - обиженно думал он, - а она мало того, что шпионка, так еще наскакивает. Повесить! Тип".
Через некоторое время его вызвали к Дзержинскому.
Красноармеец собирался долго и основательно: начистил сапоги, пришил суровой ниткой крючок к шинели и до отказа затянул на себе ремень. И так как он любил порассуждать, то на прощание сказал своим товарищам:
– Надо вид иметь, как следует быть. А то товарищ Дзержинский скажет: "Это что такое за чучело? Разве ж это красноармеец? Это, скорее всего, позор, а не красноармеец!" И вместо беседы получится гауптвахта.
У секретаря он немного подождал и покурил козью ножку, сделанную из махорки, смешанной, для экономии, с вишневым листом. Потом отворилась дверь, и вышел Дзержинский. На нем были высокие болотные сапоги и простое красноармейское обмундирование.
– Проходите в кабинет и садитесь.