Рассказы о Москве и москвичах во все времена
Шрифт:
Ну, с Уэллсом связь была долгой — целых 14 лет. А что же барон, большой любитель развлечений? Вскоре после свадьбы он отправился за океан, в путешествие по Южной Америке. И с тех пор никто не слышал о нем ничего.
Из сообщения агентов ВЧК в Эстонии: «Совершенно секретно. Прибывшая в Таллин Мария Бенкендорф утверждает, что тяжело пострадала от большевиков. Правда, русские круги единогласно заявляют, что она работает в ЧК».
Сомневаться в том не приходилось: Петерс завербовал Муру, заставив ее работать на себя. И лично на себя тоже, конечно. Впрочем, тут ее заставлять навряд
Но вот выплывает на свет один любопытнейший документ — письмо Горького Григорию Зиновьеву с такой краткой припиской: «Позвольте еще раз напомнить Вам о Марии Бенкендорф — нельзя ли выпустить ее на поруки мне? К празднику Пасхи? А. П.» И хоть на письме стояло только число без года, въедливые исследователи вычисляют: именно в 1920 году Пасха приходилась на 11 апреля. Значит, в это время Горький и Будберг были уже знакомы. Зиновьев пошел навстречу Горькому, и тот получил Муру в подарок к празднику.
Выясняются и такие подробности. Корней Иванович Чуковский, добрейший человек, откуда-то знавший Муру, рекомендовал ее секретарем издательства «Всемирной литературы», которое затеял Горький. Ну а уж она своего не упустила.
Впрочем, работает она добросовестно. Ведет переписку, готовит выборки из прессы, много печатает на машинке и посильно помогает нестарому еще писателю в отдохновении после совместных трудов. Они едут вместе в Италию, которую Алексей Максимович очень любил, — в Сорренто, живут там долгое время. Горький, хотя и тяжко болен уже, плодотворно работает — она его вдохновляет, он рядом с ней молодеет, полнится силами, пишет рассказы о любви. А вечерами, когда солнце скрывается за горизонтом, подолгу сидят на открытой веранде, и ему так не хочется прощаться с ушедшем днем…
А что же дальше? Дальше — возвращение в Москву, неотвратимое развитие болезни, все учащающееся кровохарканье, развитие астмы. Все это делает его жизнь мучительной. Но и в это время он любит eel В конце концов Горький ни с кем в жизни своей не жил так долго, как с ней. Но она давно уже охладела к нему. И того отнюдь не скрывала.
Она уехала — жила с Уэллсом, — и тот в ней что-то находит неведомое, но отвечает на все письма Горького. А тот шлет одно за другим… И в этих письмах его — и страсть, и надрыв, откуда только берется… Знал, понимал: он потерял последнюю женщину в своей жизни. Потому в тех письмах боль сильнее всего.
В день смерти его она появилась. Вызвал Ягода по приказанию Сталина? Разве скажешь теперь… Она долго, слишком долго для такого его состояния оставалась с ним наедине. А вышла, поспешно уехала — и тут же конец ему…
Почему-то те немногие свидетели, которые при кончине писателя поблизости от него находились и которых давно нет уж в живых, говорили: нет, вовсе не здесь умер Горький. И от того смешения очевидного и общеизвестного с леденящими душу рассказами очевидцев поневоле возникают сомнения в достоверности этих рассказов. Однако же ясно, во всяком случае: Будберг стала последним человеком, который видел живым Горького.
А я знаю человека, который в Москве видел Будберг
Этой женщине Горький посвятил самое крупное и самое значительное произведение из всего, что ои написал, — «Жизнь Клима Самгина».
Я искал тебя, родная школа.
Редко, непростительно редко захаживал я в свою школу с тех пор, как закончил ее. Знал, что не уйду от этих стен далеко и она от меня никуда не денется. Но жизненные ветры все время сносят, влекут куда-то… До детских ли, хотя и бесконечно дорогих воспоминаний?..
А потом как-то понял наконец: воспоминания, может быть, и детские, но на всю жизнь оставшиеся. Школа — это не просто часть нашей жизни, а еще и часть нашей души. Разве можем мы представить свою жизнь без дорогих этих стен?
В первые годы после Великой Отечественной, время голодное, но радостное, школа была для нас вторым домом. Заскочишь домой после уроков, бросишь на стул сумку — я ходил в школу с полевой командирской сумкой, — перехватишь на ходу вареной картошечки с луком и опять в школу бегом. Ну а уж там решали, чем заняться: в футбол постучать резиновым мячиком или пошататься по тихой Мытной, девчонок выглядывая. Они тогда учились в отдельных школах, и прикадриться мы могли только в «нейтральных водах».
Даже в праздники мы возле школы встречались — в такие дни возле ее стен радостней делалось.
Да, давно не набирался сил я от стен своей школы… Чувствую, надо идти.
Вошел в родной двор и замер. Нет моей школы. Как будто и не было никогда. Стоит на том месте другое, светлое обширное здание, и сразу вижу, что тоже школа.
Но не моя. Чужая.
Мне показалось, что я провалился в какое-то иное измерение, где все другое — не может моя школа бесследно исчезнуть! Да вот же, смогла.
Был воскресный день последней недели августа, новая школа стояла пустой и тихой, как неспущенный корабль на стапеле. Ни души возле нее.
Обошел вокруг — ни следа, ни камня от моей школы.
Но вот нет. Деревья, что мы сажали! Четыре матерых тополя. А были в наших руках прутками хилыми. Много тогда посадили позади школы, аллею целую. А выжили только эти. Может, в память о нас нарочно оставили?
И мраморная доска у входа тоже осталась, висит, как прежде. На ней золотом светятся имена погибших в годы войны — двое учителей и семнадцать ребят, которые правдами и неправдами на фронт устремились… Те, кто учился до нас… А мы — первый послевоенный выпуск мужской 550-й школы.