Рассказы о походах 1812-го и 1813-го годов, прапорщика санктпетербургского ополчения
Шрифт:
Назначение квартиры в Форштате, было мне очень полезно, потому что в городе свирепствовала в это время госпитальная лихорадка, перешедшая из больниц в частные дома. До 15 т. Французов остались в Вильне при отступлении. Большая часть погибла от неизлечимых болезней, коими заразила и жителей. Всякий день возами отправляли умиравших за город, чтоб похоронить в отдалении.
Болезнь моя не имела никаких последствий, неделю отдыха и хорошей пищи поправили меня почти заново. Но на этот раз я уже не рвался, не торопился в Армию. От того ли, что тогдашние военные действия не имели ничего привлекательного, или от того, что морозы расхолодили мою юношескую пылкость, — но я рассудил пожить тут сколько можно долее. Может быть Юзефа была тоже одною из побудительных причин этого желания, — тем более, что мы оба неприметно становились смелее и разговорчивее.
Хотя разумеется никому не было до того дела, выздоровел ли такой-то Прапорщик, или нет? но я по долгу совести явился к Коменданту и объяв ему, что чувствую себя совсем почти здоровым, просил дозволения пробыть еще с неделю в Вильне. Он без труда согласился, спросил: доволен ли я моим хозяином? (о хозяйках он не спрашивал, приказал быть осторожным в обхождении с жителями — и я воротился к Барбе и Юзефе с довольным сердцем и умильной рожей.
Вскоре наскучила мне однако затворническая жизнь. Я пустился бегать по городу, осматривать здания, заведения, окрестности и начал отыскивать знакомых. В военное время всегда их найдешь, и с ними начал я уже изредка изменять моей Юзефе, отлучаясь иногда на целый день. — Подобные прогулки недолго однако же продолжались; я было дорого за них заплатил. Комендант был прав. Навещая моих знакомых живших в городе, я никогда не обращал внимания на физиономии их хозяев. Товарищи мои вовсе не имели моего порока: — робости и застенчивости — и хозяева их частехонько косились на нас самым значительным образом. Но Русскому — все трын-трава. Мы над ними подшучивали, задирали их, приставали к их женам и дочерям — и в подобном расположении духа часто в один вечер переходили несколько домов от знакомого к знакомому. Однажды вечером, (ночь была очень темна, а освещение Виленских улиц нельзя было похвалить), приветствовали нас на улице несколькими выстрелами кто и откуда — этого нельзя было различить, — но темнота, мешавшая нам видеть и догнать наших неприятелей, верно и им не позволила метко выстрелить: никто из нас, и ранен не был. Мы, разумеется, обнажили сабли, сомкнулись — и скорым шагом пустились к ближней гауптвахте. Тут дали нам конвой — и мы мирно разошлись по домам. На другое утро надобно было явиться к Коменданту и донести ему обо всем. Но как подобные случаи были тогда не в редкость, доказательств же никаких не было, — то дело и кончилось, — а вместе с тем прекратились — и мои вечерние прогулки. Я рассудил, что гораздо здоровее и выгоднее быть робким с Юзефою, нежели храбриться против ночных выстрелов.
Это происшествие заставило меня, однако серьёзно подумать о возвращения в Армию. Я объявил о желании своем Коменданту — и он сказал, что даст мне знать накануне, когда выступить. Для отправления собирали по госпиталям выздоравливавших всех полков нижних чинов, — и, смотря по числу команды, давали им двух или трех Офицеров, которые по предписанному маршруту обязаны были вести их в Армию. Старший офицер был всегда разумеется ответственный Начальник команды — и иногда случалось, что этот главнокомандующий воображал себя полным хозяином всех проходимых селений и действовал самым деспотическим образом. Был один несчастный пример, что одного такого партизана подвергли всей строгости военного суда, потому что он уже и по замкам Польских Магнатов стал забирать все что ему нравилось, не исключая и их семейств.
Узнав о скором моем уходе, Юзефа и Барба сделались, печальны, отец гораздо ласковее, а я несколько смелее. После обеденных наших заседаний стало уже мне недостаточно, я начал продолжать и вечерние донельзя. В одно из них Барба, утомясь скучным моим расположением духа, ушла спать, и я остался один с Юзефою………. Ну, и только!
На другое утро, когда я встал, ее уж не было в доме. Отец (жестокий!) отослал ее куда-то, к какой-то тетке. За что и почему? — не знаю. Барба мне сказала по секрету, что во всем был я виноват, — и как я ни клялся ей в моей душевной и телесной невинности, — она смеялась и не верила. Мне было очень досадно, потому что вернее меня никто же не мог знать об этом. — Чрез два дня объявили мне поход — и я расстался с моею любезною Вильною, которую с тех пор уж не видал.
Со мной отправили Офицера нашего же ополчения Поручика В. — Он был следственно Главнокомандующим собранного отряда выздоровевших нижних чинов. Команда состояла из ста человек разных полков, — и мы пустились в путь. Нам дали маршрут по дороге, где большая Армия не проходила — и это обстоятельство было самое благоприятное для всех удобств жизни — Товарищ мой, старинный, военный служака, имел свою походную логику; из Римских прав он кажется проходил только о правах благоприобретения, а о правах чужой собственности, он вовсе не беспокоился. Сначала я почел долгом напомнить ему о вредных последствиях такого образа мыслей, — но как он, очень дружеским образом, отвечал мне, что я слишком еще молод, чтоб судить об этом и что он один за все отвечает, то я замолчал и стал безмолвно пользоваться его распоряжениями. Вскоре я к сожалению заметил, что моя филантропия действительно была бы неуместна. — Или жители уже приучены были к самовластным действиям военных команд, или собственное их нерасположение к Русским было тому причиною, — но когда команда приходила на ночлег, то жители очень равнодушно объявляли, что у них нет решительно ничего чтоб накормить людей. С таким же точно хладнокровием Поручик мой отвечал им всегда: «хорошо! мы сами сыщем. И точно он как будто знал все закоулки их жилья. Тотчас отыскивал чулан, сламывал замок и находил всегда очень обильные припасы всякой всячины. Тут конечно брал он и больше чем было нужно, — но надо же было взять и в запас. При команде всегда должны были быть две, три Фурманки, (сани, или телега), для складки амуниции и отдыха слабых. Офицеры же прибавляли всегда и себе одну, чтоб не трудиться идти пешком, — но всякий день была история с этими Фурманками. В том селении, где команда ночевала, все лошади исчезали, (хозяева угоняли их в лес). Надобно было и тут действовать по логике моего товарища. Однажды добытых лошадей он не отпускал до тех пор, пока не доставал себе других. Проводники всякий раз почти уходили — и таким образом лошади становился собственностью Поручика, как ближайшего и законного наследника хозяев. Когда же услужливые Евреи открыли нам куда жители угоняют лошадей, то часть команды отправлялась в лес и по следам на снегу отыскивала спрятанных лошадей, ловила и как завоеванную добычу приводила к Начальнику отряда. Эти лошади уж разумеется становились его благоприобретением. Маршрут наш шел чрез Троки, Ковно, Инстербург, Велау, до Кенигсберга, — но как товарищу моему вовсе не нравились города, где церемонность росписателей квартир и учтивая холодность жителей, мало давала нам случаю погулять, то мы и останавливались все по деревням, делая по временам и дневки, (на два, на три дня), чтоб отдохнуть. Таким образом дойдя до Немена, мы решились перейти его не в Ковно, а в деревне Шлиново, верстах в 15-ти повыше. Здесь мы нашли команду подобную нашей, которая прожив более недели в этой деревне, собиралась на другой день выходить. — Офицеры жили у одного Форштмейстера Прусака, — и мы поместились туда же. Они рассказали нам так много хорошего о гостеприимстве жителей, что возбудили и в нас охоту пожить здесь по долее обыкновенного. У Форштмейстера было (опять) две дочери, младшая была больна и у постели её сидел безотлучно жених её, какой-то Шляхтич, житель той же деревни, скромно занимающийся хлебопашеством собственноручно, но старшая сестра (Анхен) была чудеснейшая девушка. Отец её вдовый старик, не мог заниматься хозяйством — и она издавна управляла всем домом. Квартировавшие до нас Офицеры разумеется все за нею волочились и подсмеивались друг над другом на счет взаимных неудач. Мне, как первоученке в любовных делах, поручали они отмстить за них — и я с удовольствием принимал это поручение, внутренне сознаваясь, что оно свыше сил моих и что проклятая моя робость и неопытность будут очень плохими содействователями в великих предприятиях. — Пропировав на прощании целую ночь, мы на другое утро остались одни, полными властителями деревни, Форштмейстера и дочерей его. — Я тотчас же приобрел полное уважение в доме, потому что знал Немецкий язык. В глазах старого Прусака — это было первою моею добродетелью. Он больше всего любил Немецкий язык, политику, вино и деньги. Меня же все это очень мало занимало; мне гораздо больше нравилась его Анхен. Хотя по Логике моего Поручика и она должна была считаться его принадлежностью, но, видя, что я при взгляде на нее всегда таял, он очень великодушно уступил ее мне, а сам пошел по другим домам отыскивать занятий, со строгою точностью возвращаясь в свою главную квартиру в часы завтрака, обеда, чая и ужина.
Здесь мы услышали о первом отпадении союзников Наполеона. Прусский Генерал Йорк отделился от Макдональда, заключил с Русскими Конвенцию нейтралитета — и первый дал Европе пример Генерала, располагающего политическою участью вверенных ему войск, без согласия своего Государя. Последствия оправдали его поступок.
Конвенция Йорка распространила везде какую-то уверенность, что вскоре будет заключен всеобщий мир. Этот слух приводил в восторг все сердца. — Нам же с Поручиком он служил самым неоспоримым предлогом остаться в теперешней позиции, впредь до обнародования мира и до получения дальнейший приказаний.
Более двух недель прожили мы в Шлиново. Это было для меня самое веселое время. Любовь Анхен делала для меня эту ничтожную деревню — прелестнейшим Эльдорадо. И — (верно никто не поверить!) — любовь наша была чистейшим Платонизмом. По моей застенчивости, она первая должна была ободрить меня — потом уже я стал и смелее и предприимчивее. И здесь, как в Вильне, сестра её выздоровевшая в это время, была наисильнейшею моею помощницею — и поощряла меня к решительным атакам, — но я все откладывал и наслаждался моральным образом. — Часто мы с Анхен ездили в Ковно — и она закупала мне там все возможное (виноват! на свои деньги), и как дитя радовалась, когда сюрпризы ее, меня восхищали. Но как, несмотря на мою робость, мы оба часто чувствовали, что мне 17-ть, а ей 19-ть лет, то Бог весть нравственно ли бы я окончил свое любовное похождение, если б одно событие, долженствовавшее быть развязкою в самом приятном отношении не превратилось вдруг в отношение вовсе неблагоприятное, — от которого мне самому до сих пор еще совестно.
Подстрекаемая сестрою, моею оперившеюся любовью и собственными своими чувствами, Анхен решилась наконец однажды назначить мне свидание. Место rendez-vous условлено было в спальне сестры, час спустя после вечернего прощания с отцом и всеобщего размещения по комнатам и кроватям. Можно вообразить себе мой восторг, мое счастье, мое нетерпеливое ожидание! Правда сквозь все эти приятные ощущения, невольный страх теснил грудь мою, и сдавливал дыхание, — но я приписывал это нетерпеливости влюбленного, готовящегося на такой важный шаг в своей жизни. — Проведя весь тот вечер в милых разговорах о политике со стариком, я наконец заговорил его до зевоты. Мы простились и разошлись! Я спал в одной комнате с Поручиком, но как я не рассудил сделать его моим поверенным в приготовляемом свидании, то и решился выждать, пока он заснет. Я знал, что он недолго заставит себя ждать. Действительно чрез 10 минут он уже громогласным образом уведомил меня, что спит богатырским сном. — Погася свечу, я погрузился в самые сладостные мечтания и укорял медленность маятника, которого однообразное щелканье что-то лениво сделалось сего дня. Мы всегда ложились в 10-ть часов. По условию надобно было ждать, когда стенные часы ударять 11-ть. Какая скука! Вся косморама моих мечтаний, несколько раз уже пройденная, стала становиться запутаннее, несвязнее. Я приискал новые материалы, — но и те клубились в воображении моем с каким-то беспорядком. Мало помалу однако же привел я свои мечты в правильный, систематической ход. Мне сделалось теплее, приятнее, спокойнее. С воображаемым равнодушием ждал я рокового боя часов — и ждал с таким философическим терпением….. что опомнился…. поутру.—
Каково же было первое мое ощущение! — Я проспал Русским богатырским сном всю ночь. Вероятно заснул с самого начала еще моего ожидания и моих мечтаний, — а все последующее было уже во сне. — Ужасное пробуждение! — Я не решался вставать. Хотел притвориться больным, — и вдруг услышал голос моего Поручика, вступившего со мною в утренний разговор. Мне право во все было не до его вопросов, — но учтивость требовала ответов, — и я крепясь отвечал вкривь и вкось. Это однако развлекло несколько мое отчаяние и подало мне самую счастливую мысль. Чтоб скрыться от стыда и упреков, я начал умолять Поручика выступить тотчас же в поход.
«Бог с тобою! Что за мысль!» Отвечал он мне. Нам здесь хорошо. В Армии делать нечего. У тебя здесь любовишка….»
Все убеждения его красноречия были напрасны. Я не отставал, и как, не смотря на старшинство свое передо мною, он имел ко мне искреннюю привязанность и уважение, то, вздохнув, сказал! «Ладно! пусть будет по-твоему. Завтра по утру поход! С этим словом свистнул к себе денщика, велел позвать фельдфебеля, отдал приказ: готовиться к выступлению, — и я с малодушною радостью бросился его обнимать.