Рассказы о походах 1812-го и 1813-го годов, прапорщика санктпетербургского ополчения

Зотов Рафаил Михайлович

Вскоре весь дом проснулся — и все сошлись у отца в спальне пить кофе. Как уличенный преступник, явился я пред Анхен — и, отведя ее в сторону, рассказал приготовленную мною ложь. С непритворным смущением и со слезами на глазах сказал я ей, что завтра поход — и что это так меня поразило, так растрогало, что я, как сумасшедший, не знал от тоски целую ночь что делать. Известие мое было неожиданно. Она заплакала и, рыдая, объявила всему семейству. Все удивились — и огорчились, — даже сам старик. Хоть он и любил экономию, которую наша продолжительная дневка сильно расстраивала, — но две недели так сильно свыкли его с нами, что мы принадлежали уже к его семье и разлука с нами и была ему очень тягостна.

Все приступили к Поручику с вопросами о причинах столь скорого выступления — и получили очень лаконический ответ: так надо! Завтра марш!

Весь день провели в горевании слезах, объятиях, уверениях в вечной верности, — и на другой день….. мы уже были за границею России.

Это было вовсе

новое для меня чувство. Идя на защиту отчизны, оскорбленной дерзким нашествием всех сил Европы, я не воображал тогда, что менее чем в полгода, мы будем уже за Неманом, хлопотать о свободе других народов. До появления Русских войск за Неманом и Вислою, вся Европа, обманутая бюллетенями Французской Армии, никак не верила партикулярным слухам, разнесшимся о совершенном истреблении исполинского вооружения двинувшегося в Россию. Даже знаменитый 29-й Бюллетень очень поверхностно говорил о небольших потерях великой Армии, — но появление Русских — и жалкая горсть отступавших с Евгением Французов, сорвали повязку с глаз, ослепленных народов. Ругательства и проклятия посыпались со всех сторон на побежденного в первый раз Наполеона. Властолюбием его окованные народы, с нетерпеливою яростью загремели возложенными на них цепями и первая Пруссия — решилась на последнее, отчаянное усилие к возвращению политической своей независимости. Ослабленная многолетними бедствиями и унижением, Пруссия чувствовала, что успех борьбы с Наполеоном требовал неимоверных, отчаянных усилий всех сословий народа, и что неудача влекла за собою Политическое ничтожество, в которое верно бы низверг ее раздраженный победитель. Но в подобные-то минуты судеб народа, развертываются истинные силы и дух граждан. Пруссия выдержала это жестокое испытание; выдержала его с таким трудом, такими пожертвованиями и такою славою, что едва ли потомкам тогдашнего её поколения останется чем-либо возвысить её подвиги. — Как сильны и величественны были тогда воззвание Короля к подданным! Он не скрывал ни предстоящих трудностей, ни требуемых жертв, ни угрожающих опасностей, — но, опираясь на Веру в Провидение и на любовь народа, он с благородною смелостью вызывал все сословия к знаменитому делу: освобождения Отечества, к начатию новой Эры существования Пруссии.

Может быть, суждения мои и похвалы Прусакам покажутся пристрастными. Сознаюсь в этом пристрастии. Оно осталось во мне с той великой Эпохи. Будущие Историки будут очень хладнокровно в кабинетах своих рассуждать о тогдашних событиях Европы, но, кто был очевидцем, никогда не в состоянии сделать верного об них изображения. Всего примечательнее, всего сильнее, всего труднее, для Исторического рассказа: — это дух, оживлявший тогда все сословия народа. — Кто поверит теперь, что эти же самые флегматические Немцы, которым политика и кружка пива — одно и тоже, — тогда с невыразимым энтузиазмом бегали, кричали, делались воинами и под восторженную песнь своих Бардов, летали на берега Шпрее умирать за свободу Пруссии.

Может быть одною из главных причин моего пристрастия к Прусаками, и то еще, что они нас принимали с таким радушием, с такою ласковостью и услужливостью, что воспоминание об них всегда будет самым приятным чувством. — После косых взглядов и недоброжелательства, вдруг перейти к таким людям, которые считают тебя своим избавителем и рады с тобою делить все свое имущество — это такое удовольствие, которое гораздо легче чувствовать, чем выразить.

Да и ведь земля, весь быт жителей, населенность, трудолюбие, образованность их, — после дымных хижин Литвы, после грозного, и не просвещенного крестьянина Самогитии, после всеобщей бедности и лености, — представляет такой переход, что поневоле будешь пристрастен к Пруссии. — В деревне Шлиново прожили мы две недели, потому что нашли там ласковое семейство Прусского Форштмейстера, — а теперь на каждом шагу, в каждом доме принимали нас вдесятеро лучше.

Инстербург был первый Прусский город, который я увидел. Мы решились сделать в нем дневку. Нас осыпали ласковостью и угощением. К нашему хозяину собрался весь го-род, чтоб послушать моих рассказов о походе у о Березине, о морозах и о бедствиях Французской Армии. — Мое Немецкое красноречие удивило и растрогало всех. Было правда несколько скромных сомнений на счет действительности моего Русского происхождения, но я с самодовольным видом уверял их, что все Петербургские Офицеры также хорошо говорят по-немецки.

Здесь в первую ночь был я изумлен данным мне одеялом. Это была пуховая перина, которою непременно должно было одеваться. Напрасно я просил простого одеяла, горничная сказала мне, что такими одеваются только в деревнях. Этот резон был достаточен, я замолчал — утонул в волнах пуха и засыпая, рассуждал, что это Сибаритство очень приятно. В последствии я уже привык к этой роскоши — и теперь под старость, воспоминая об ней, сожалею, что у нас не в моде подобные пуховики.

Отсюда я написал к своим первое заграничное письмо. Какое разгулье для хвастовства А кто в молодости не любил прикрасить своих подвигов? Помню однако, что кроме надутости рассказа, я был довольно скромен в описаниях.

Из Инстербурта пошли мы на Велау. Это было 6-го Февраля нашего стиля, после сильной зимы наступила ранняя весна. Жаворонки пели по полям. Крестьяне работали уже на своих нивах. Для Петербургского жителя, уверенного в постоянстве своего климата, появление весны в начале Февраля — было очень любопытно и приятно.

Я сказал выше, что Маршрут, данный нам из Вильны, шел на Велау и Кенигсберг, — но как мы очень медленно спешили во все это время, то и не знали, что военная дорога была уже переменена; печатными объявлениями по городам сообщалось идущим Командам, что вместо Велау, они должны идти на Алленбург, Прейсиш-Голланд, Эйлау к Мариенбургу на Вислу. Не знаю, читал ли об этом мой Поручик, — но только он не полагал себя в обязанности переменить своего Маршрута. Мы преспокойно пошли на Велау. Это дало повод к весьма неприятной истории, за которую я, не смотря на мое пристрастие к Прусакам, до сих пор еще сердит на них.

Команда наша всегда брала от одного перехода до другого несколько фурманок, (которых отпуск в Пруссии был уже без затруднений) — и мы с Поручиком, всегда уезжали на одной из них вперед с одним солдатом-квартирьером и всегда поспевали к обеду на новый ночлег. — Точно также поступили мы и у Велау. Нам правда говорили, на последнем ночлеге, что все команды сворачивают на Алленбург, но Поручик мой и знать этого не хотел. — Переход, назначенный им в тот день команде, был не велик и мы около полудня приехали в свою деревню, заняли лучший дом, потребовали к себе Шульца и объявили ему, чтоб он приготовил на 100 человек солдат и 2-х Офицеров квартиры и продовольствие на двое суток. Шульц, почесав затылок и приподняв на минуту вечную свою шапку, отвечал, что он не может дать ни того, ни другого, потому что имеет предписание городового Магистрата, по которому военная дорога назначается чрез Алленбург.

«Вот вздор! закричал мой поручик предписание Магистрата не мне, а тебе; у меня есть от Виленского Коменданта Маршрут и я его не переменю по воле твоего Магистрата. Давай квартиры и продовольствие, — а не то мы сами все возьмем.

Все это я, как Переводчик передал Шульцу, смягчив по возможности, но он отвечал, что не может дать квартир, а советует нам ехать в Велау к Бургомистру, который один может приказать ему. Самовластно же занимать он нам не советует, потому что он прикажет крестьянам не впускать нас и не давать нам ничего. Поручик мой сбесился, — и без дальних околичностей — хлоп Шульца по щеке так, что шапка у него далеко слетела и сам хозяин ее чуть чуть не покатился за нею. Довольно хладнокровно поднял Шульц шапку и сказал, что Г. Офицер будет отвечать за свой поступок, но что ни квартир, ни продовольствия все-таки нам не будет. Группы крестьян собрались между тем около нас и хотя Физиономии их выражали почтительное недоумение, но речи Шульца, предлагавшего отправить нас в город, начинали волновать умы. Всякое слово Шульца спешил я переводить своему Поручику, — и тот рассудил, что до прибытия команды, надобно будет держаться в оборонительном положении, — а потому, растолкав несколькими Русскими приемами часть толпы, нас окружавшей, проложил дорогу к выбранному нами жилищу. — Здесь заперли мы ворота и все двери, и подкрепленные солдатом — квартирьером, решились выдержать осаду и даже штурм, если до того дело дойдет. Севши у отпертого окошка, наблюдали мы за всеми движениями новых неприятелей, но не видали однако сильных приготовлений к атаке. Толпы крестьян ходили взад и вперед и советовались между собою. Речи их ясно нам были слышны; все они обвиняли упрямство Шульца и готовы были принять и продовольствовать нас. — Время между тем проходило, команда должна была скоро явиться и Поручик мой с нетерпением ждал ее, грозя перейти тогда к наступательным действиям. Я уговаривал его сколько мог, чтоб он со мною поехал в город к Бургомистру, который верно не откажет в гостеприимстве Русским солдатам, — и Поручик почти соглашался на эту меру осторожности, — по сперва хотел видеть, что предпримет Шульц, с разбитой шапкой? — Вдруг на улице показалась значительная толпа крестьян, предводимая Шульцом и еще каким-то существом в зеленом мундирном сюртуке и в треугольной шляпе с султаном. Остановясь пред окнами требовали они впуска. По приказанию Поручика объявил я им, что они могут говорить и оттуда. Посоветовавшись между собою, Шульц просил нас, чтоб мы дозволили Г. Вег-Инспектору (дорожному Смотрителю) явиться к нам для переговоров. Поручик согласился, квартирьер отправился с ружьем к воротам, — обтер их и, держа ружье на руке, звал Его Благородие Прусского Офицера. Опасения наши были напрасны; никто и не подумал идти за ним. Ворота однако, заперли, — и это кажется довольно беспокоило Прусака. — Явясь к нам, он довольно важно и протяжно начал говорить нам об обязанностях проходящих команд, о дисциплине, о дружбе Пруского Короля с Русским ИМПЕРАТОРОМ.

«Да что он тебе там за дичь несет целый час, вскричал наконец мой Поручик с нетерпением. Спроси его только: дают ли нам здесь квартиры и продовольствие?» я повторил его вопрос.

«Нет!» отвечал Г. Вег-Инспектор очень хладнокровно.

«Ну, так пусть убирается к… черту, — а мы здесь останемся и чего нам не дадут добровольно, то возьмем сами.» Я перевел и это.

«За насильство вы будете в большой ответственности, продолжал Прусак и опять начал длинную тираду о должностях человека и воина.»