Рассказы о потерянном друге
Шрифт:
Мать Вовки работала уборщицей, а отец — слесарь с Балтийского завода — давно воевал на фронте. Вовка целыми днями был предоставлен себе. Но он не терял время попусту, и, когда загремели первые выстрелы на Выборгской стороне, а затем немцы обрушили с воздуха свирепый шквал бомб на Ленинград, Вовка первый из сверстников в своем дворе вызвался дежурить вместе со взрослыми, чтобы предупредить распространение пожаров.
— Ты же еще мал! — сказали ему в штабе противовоздушной обороны, когда Вовка явился туда.
— Я — пионер, — строго ответил Вовка.
А теперь
Вовка бежал стремглав по улице, прижимаясь к стенам домов, озираясь по сторонам, чтобы не попасть в руки дежурных, и торопясь поскорее добежать до своих ворот. Вверху жужжали самолеты, где-то неподалеку рвались бомбы, зло и часто огрызались зенитки, земля содрогалась от гулких ударов.
Во время налетов полагалось прятаться в убежище. Но разве Вовку удержишь? Только силой можно было заставить его отсиживаться в подвале. А тут еще как назло налет застал далеко от дома, его пост на крыше пустует, и Вовка чувствовал себя солдатом, спешащим на выполнение боевого задания.
Внезапно бомба рванула за углом, зазвенели выбитые стекла. Вовка присел, как заяц, затем, резонно рассудив, что второй раз бомба в то же место не падает, по крайней мере за один заход, бросился прямиком через эту клубящуюся мглу из пыли, обломков дерева и земляной крошки, продолжавших сыпаться сверху. Он бежал берегом Мойки и вдруг услышал: кто-то плещется в воде. Потом донеслось жалобное повизгивание. Вовка остановился, прислушался, затем заглянул через парапет: так и есть, на воде виднелась голова собаки, мокрая, несчастная, с испуганными глазами.
Собака была оглушена и тонула. Очевидно, взрывной волной ее смело в воду, и теперь она тщетно била лапами, заплескивая себя брызгами. Вот несчастье! Острая жалость захлестнула Вовку. Он сбежал по гранитным ступеням к самой воде, но собака была далеко, не дотянуться. Плавал Вовка отлично, он не медлил. Бултых в чем был, сложив руки рыбкой, нырнул, вынырнул и поплыл, уверенно загребая…
Через минуту собака была на берегу. С Вовки текли потоки воды; он стал отжиматься, расшнуровал ботинки и выплеснул из них воду. Пес тоже отряхивался, не спуская благодарных глаз со своего спасителя. Вид у собаки был довольно жалкий, но Вовка не замечал этого. Он был рад, что спас животное.
— Ну что, испугался? — ласково сказал Вовка.
Рыжая псина дернула обрубышком хвоста.
— А хвост-то тебе что, осколком отхватило? — посочувствовал Вовка, но тут же понял, что сказал глупость: короткохвостых собак он видал и раньше.
— Куда же теперь ты, а? — снова проговорил Вовка, кончив шнуровать ботинки. — Давай беги домой!
Кстати, и налет кончился, опасность миновала для обоих. Но рыжая псина не уходила. Как прилипла!
Так, нежданно-негаданно, Вовка Клягин обзавелся собственным четвероногим приятелем, который отныне повсюду сопровождал его, как Санчо Панса Дон-Кихота.
Собака пристала к нему, и тщетно было бы гнать ее. Да, признаться, Вовка и не пытался этого делать: ему льстило, что она сразу признала его за хозяина, беспрекословно подчинялась ему, только в одном ставила всегда на своем: куда он — туда она. Впрочем, и это нравилось Вовке. Приятно щекотало сознание своего человеческого
Собака по всем признакам была бездомной. Прежние хозяева ее, может быть, уехали, эвакуировались, как многие, кинув животное на произвол судьбы (уж до собак ли тут!), а может, были убиты, дом, возможно, разбомбило — долго ли? Жаль, собаки не умеют говорить, а то рассказала бы.
От прежней жизни у собаки оставался лишь добротный кожаный ошейник. На нем, на металлической бляшке, Вовка прочитал выгравированное с красивыми завитушками: Ч-А-П-А.
Вовка даже сразу не понял, что это имя собаки: уж очень смешное — Чапа! Но потом быстро привык к нему, оно хорошо запоминалось и скоро стало даже нравиться ему. Ча-па. Ча-па. Придумайте-ка лучше! Чапа, Чапа, Чапа, Чапа!..
После своего чудесного спасения собака никак не могла унять своей радости. Она вертела обрубком хвоста, стоило Вовке лишь повернуть голову в ее сторону, ловила каждый его взгляд, жест, улавливала даже перемены настроения.
Не хочешь, да полюбишь такое существо, сам привяжешься к нему, и спустя немного времени Вовка без колебания заявил, когда кто-то спросил, чей это пес: «Моя собака».
Вовка не разбирался в собачьих породах, лишь потом какой-то сведущий человек объяснил ему, что Чапа — чистокровный эрдельтерьер («Есть такая служебная порода, Применяемая в военных целях», — пояснил говоривший), и, видать, очень хороший эрдельтерьер, дрессированный, раз понимает каждое слово.
Нет, конечно, Чапа каждое человеческое слово не понимала, все-таки собака не человек, но угождать всем желаниям своего юного хозяина умела с поразительной быстротой и точностью.
Вовка был горд вдвойне: пес породистый, да еще из тех, что «применяются в военных целях». А сейчас как раз война — значит, такие, как Чапа, могут принести большую пользу.
— А кормить чем будешь? — спросили Вовку товарищи. В городе уже начинался голод, хлеб и другие продукты выдавали строго по карточкам и ограниченно.
— Прокормимся, — уверенно, тоном взрослого, ответил Вовка и положил руку на голову Чапы, как бы давая понять: не бойся, со мной не пропадешь…
Вовка решал этот вопрос очень просто: кусок себе, кусок Чапе. Матери нет, на работе, все равно никто не увидит, ругать будет некому. И потом — за что ругать: раз друзья, — значит, все поровну.
Собак и кошек в Ленинграде становилось все меньше и меньше. Понемногу пропадали голуби, воробьи, галки. Говорили, что их ловят и едят: голод-то не тетка! Но Чапа благоденствовала. Правда, с течением дней бока у нее тоже западали все больше, шея становилась тоньше, и этого не могла скрыть даже сильно отросшая шерсть; худел и Вовка, но он утешался мыслью, что так, худому-то бегать легче.