Рассказы о товарище Сталине и других товарищах
Шрифт:
Мы выпустили первый номер и пили в честь этого события в редакции после работы. Открылась дверь и вошел главный с журналом под мышкой.
— Ну-те-с, значить, — сказал он, — давайте посмотрим...
Мы сгрудились вокруг него, а он стал листать журнал.
— А это что? — он ткнул пальцем в какую-то фотографию.
— Это пейзаж, — сказал кто-то. — Красивый, правда?
— Мне не нравится, — сказал главный, — Этот пейзаж, значить, надо снять.
— Как снять? — ахнул я. — Тираж-то весь отпечатан!
—
— А как? — спросил я.
— Уничтожьте эту картинку, значить, — сказал элегантный Войтехов и ушел.
— А он не псих? — спросил кто-то.
— Не знаю, — сказал я. — Что-то надо сделать...
И мы вырвали страницу с этой злополучной картинкой из всего стотысячного тиража! К счастью, большая часть его еще оставалась ночью в типографии. А остальные мы разыскивали в киосках. Так он и пришел к читателям — с вырванной страницей.
Мы понимали, что так продолжаться не может. Этот человек всех нас погубит. Знали мы таких демократов, читающих журналы в киосках и потом принимающих дикие решения! Я стал подсовывать ему рукописи. Он возвращал их непрочитанными: на них не было ни одной его пометки.
— А может, он просто не умеет читать? — строил догадки кто-то.
Мы настаивали, чтобы он знакомился с материалом до печати. Он упирался. Наконец, он взял литсотрудника Колю, заперся с ним в кабинете и через три часа вернул мне рукопись, которую я ему послал. На ней были пометки, сделанные рукой Коли.
— Коля, — сказал я ему. — Почему это ты правишь рукописи? Это моя и его прерогатива. А ты при чем?
— Илья Петрович! — взмолился Коля. — При чем тут я? Он сказал, что забыл дома очки и чтобы я ему почитал вслух статью. По ходу он делал замечания, я и вносил.
И Коля остался на этой работе до конца журнала: редактор всегда забывал очки. Когда он понял, что мы что-то поняли, он решил применить такой метод: он собирал всех нас в своем кабинете, и Коля вслух читал рукописи. После каждой точки Войтехов его останавливал и спрашивал:
— Все согласны с этим, значить, предложением?
Мы умирали. Это даже не было смешно. Он был неграмотным! Он не читал газет, книг и журналов. Он понятия не имел, что происходит в жизни! Он не знал, что ВКП(б) давно переименовали в КПСС! Он был элегантным чудовищем. За него все всегда делали другие: писали пьесы, докладные и книги, а он выколачивал себе все, что надо через своих бывших дружков по ЦК ВЛКСМ — Месяцева, Михайлова, Шелепина, Семичастного... И у него были идеи.
Он вызвал меня и сказал:
— Вчерась, я, значить, ехал по своим делам мимо Останкина. Прекрасный парк. Там я вырос. Родина. И вот я, значить, вижу, что там строют башню. Уродство. Вся красота насмарку. Надо эту башню снести.
— О чем вы, Борис Михайлович? — мучимый тяжелыми предчувствиями, спросил я. — Уж не о телевизионной ли башне идет речь?
— Не знаю. Здоровенная чугунная башня. Может быть и телевизионная.
— Борис Михайлович! — взмолился я. — Мы же с вами работаем в Комитете по радио и телевидению! Это же наша башня! Это будет самая высокая телебашня в мире! На нее работает вся страна. На нее работает Франция. Финляндия. Кто же нам это позволит, вот так взять и снести?
— Петр Ильич! — сказал Войтехов. — Чем она длиннее, эта башня, тем больше удовольствия ее снести!
Он был похож на Наполеона, я даже немного загордился им, ей-богу.
Он никак не мог запомнить ни одного нашего имени. Он говорил:
— Пусть зайдет тот, с рыжей бородой, который сидит в комнате той блондинки. Позовите этого, похожего на армянина, но с русской фамилией. Где та, у которой чулки?
Меня он звал Петр Ильич. Когда я сказал, что меня зовут Илья Петрович, это Чайковского звали Петр Ильич, он удивился:
— Правда, его так звали?
Но перестроиться или запомнить он не мог. Я вызвал Сашу, журналиста, озабоченного разрушением природы, и заказал ему статью о сносе останкинской телебашни.
— Я люблю Войтехова, — сказал Саша. — Никто никогда не посмел бы даже подумать о таком! Он невежественен, а потому гениален!
Когда статья была написана, я отдал ее Войтехову, и он уехал с ней в ЦК.
Больше мы никогда не возвращались к этой теме.
Он весь день пропадал в ЦК. Иногда он звонил в редакцию и говорил, явно рассчитывая, что его кто-то слушает там, откуда он звонил:
— Звоню из ВКП(б). Все идет по плану? Прекрасно. Продолжайте.
Однажды критик Г.К. сказал мне, что Солженицын хочет отдать нам главу из «Ракового корпуса», набранного в «Новом мире».
— Твардовский сказал Александру Исаевичу, чтобы он попытался что-нибудь напечатать в другом журнале. Так ему легче будет бороться за публикацию романа. Он планирует выпустить его в последних номерах года. Глава будет совершенно безобидная. Нужна только сноска: «Полностью роман будет напечатан в одиннадцатом номере „Нового мира“». Попробуешь?
Я пошел к Войтехову.
— Борис Михайлович, — сказал я. — Солженицын хочет отдать нам главу из своего романа.
— Кто такой? — спросил Войтехов.
Я присмотрелся. Нет, не играет. Не знает.
— Солженицын, — сказал я, — самый знаменитый русский писатель. Кстати, его выдвинули кандидатом на Ленинскую премию.
— А принесет ли его рассказ славу нашему журналу? — пытливо спросил Войтехов.
Я сказал, что журнал будут рвать из рук. И что если он поборется в ВКП(б), то после публикации Солженицына можно будет сразу войти в историю.