Рассказы о верном друге
Шрифт:
— А ведь хорошо, честное моряцкое, хорошо! День-то сегодня какой, а? Молчишь, не знаешь… Эх ты, песья твоя жизнь! — продолжал разговаривать Локотков с собакой. — Ну что ты в самом деле можешь понимать? В школу ты не ходил, азбуку Морзе не изучал… Темнота, серость? Пожрать да блох повыкусывать…
Должно быть, Муш тоже понимал юмор, потому что морда его выражала полнейшее благодушие и даже порой смеялась, собираясь в мелкие складочки. Муш любил веселого радиста ответной любовью животного, чувствующего человеческое расположение, повсюду сопровождал Локоткова, а беседовать
Запрокинувшись так, что обнесло голову, Локотков уставился в бездонную синеву небесного свода, потом обвел взглядом горизонт.
Зимовка с метео- и радиостанцией стояла на высоком каменистом взгорье. Позади, если встать спиной к югу, расстилалась тундра, прямо, внизу — бескрайняя, сверкающая под солнцем равнина Ледовитого океана. Хмурое, враждебное в осенние штормы, немое, закрытое льдами — зимой, море выглядело иным в разгаре полярного лета, хотя и сейчас сохранялась особая, северная прозрачность высокого неба и свинцовая холодность воды. Однообразный шум прибоя почти не долетал досюда, и только молочно-белая полоса вдоль изломанной кромки берега напоминала об извечной борьбе воды и суши.
Локотков любовался этой картиной недолго.
Раз выходной, пока не готов завтрак, мы можем позволить себе маленькую прогулку… Шагай, Мушья душа! — и он по едва заметной тропинке между камнями направился туда, откуда доносился неумолчный птичий грай. Муш рысцой потрусил сзади.
Гром с ясного неба
Птичий базар в окрестностях зимовья — поселение шумной и хлопотливой обитательницы Севера гаги — был местом, куда частенько наведывались четыре отшельника, заброшенные на этот далекий, неприветливый клочок советской земли.
Вздыбленные черные скалы поднимались здесь отвесно из морской пучины. На скалах гнездились большие красноклювые птицы. Внизу бились холодные серо-свинцовые волны, накатывая одна за другой и разбиваясь в пену; вверху стоял незатихающий тысячеголосый гомон. Тучи крылатых созданий носились в воздухе, еще больше было их на камнях. Они ютились во всех расщелинах и углублениях, лепились на шершавых карнизах над головокружительной кручей, бродили и у воды в проеме между утесов, где образовалась небольшая отмель и волны натащили много плавника, и на плоской, обдуваемой всеми ветрами, вознесенной над океаном гранитной площадке. В криках птиц было что-то и тревожащее и успокаивающее одновременно. Под этот грай зимовщики жили все лето. Пугливые по природе, гаги давно привыкли к соседству людей и занимались своими делами так же, как, вероятно, и тогда, когда не было никого, кроме них.
Это место напоминало Локоткову заповедник Семи Островов близ Мурманска, где ему довелось побывать однажды. Так же, как там, здесь шумели птицы, мириады птиц; так же строили гнезда из мелких хворостинок, сухой травы или просто в ямке среди камней; так же, как на Семи Островах, люди старались не вспугивать крылатых жителей. Это понимал даже Муш, и, обычно гонявшийся за любой земной тварью — бегающей, ползающей, плавающей, — в районе птичьего базара он становился сдержан и лишь молча поводил носом по сторонам.
Гага — дикая северная утка — ценная промысловая птица; пух ее давно приобрел мировую славу. И Локотков, как любитель всякой живности и рачительный хозяин, втайне мечтал превратить когда-нибудь здешнюю колонию в образцовую гагачью ферму в естественных условиях, как, он слышал, делают в Дании, Норвегии. После профессии радиста его, пожалуй, больше всего влекла деятельность орнитолога, знатока крылатых существ, от которых, говорят, произошел и сам человек (недаром Локотков по сию пору совершал полеты во сне!). А еще, вероятно, он мог бы стать начальником какого-нибудь питомника или заведующим промысловой базой.
Птичий базар — ни с чем не сравнимое зрелище, во все времена привлекавшее всех путешественников и естествоиспытателей, и Локотков, не будь работы, проводил бы здесь целые дни. Развлечений на зимовке не густо; а когда спустится долгая полярная ночь — сиди да слушай вой пурги… И потому, как только начинался весенний прилет и оттаивала тундра, начинались и постоянные посещения базара. Сидя на камнях в свободные от дежурства часы, Локотков подолгу наблюдал за возней гаг. Муш заменял ему собеседника.
Крупные бело-черные самцы и буро-коричневые, с пестринами самки копошились у самых ног, подходили и заглядывали в лицо человеку, словно спрашивая, что ему здесь надо, о чем он думает, а у него от этого теплело на сердце. Порывистый, стремительный, неспособный минуты просидеть спокойно, Локотков становился тут другим: пропадала резкость движений, появлялась женственная мягкость — свойство людей, испытывающих подлинное наслаждение от соприкосновения с живой природой.
Взгляд упал на гнездо, находившееся несколько в стороне от других. Пустое, оно выглядело брошенным. Вчерашний норд выдул уже из него часть пуха, который самка-гага выщипала у себя, чтобы согреть птенцов. Отдельными пушинками играл ветер около гнезда.
— Опять Фомка-разбойник набедокурил, — проворчал Локотков, покачав головой.
Фомкой-разбойником он назвал крупную хищную чайку-поморника, любительницу до чужих яиц и неоперившихся птенцов.
Дальше он заметил еще одно разоренное гнездо, а затем, осматриваясь по сторонам, увидел птенца гаги, пытавшегося спуститься со скал к морю. Вспугнутый крылатым разбойником, видимо, раньше положенного срока, непривычный к твердой почве, малыш едва переставлял свои перепончатые лапки. Рядом неуклюже ковыляла мать. Неутомимая в плавании и нырянии, гага очень неловка на земле.
Вот, запнувшись, она ткнулась грудкой вперед и едва не сорвалась вниз. Птенец испуганно закричал.
— Эх вы, друзья! — воскликнул Локотков. — Придется заняться вами. Не так ли, месье Муш?
Муш, соглашаясь, повилял хвостом.
Очевидно, радисту не впервой доводилось помогать птицам, так как в камнях у него оказалась запрятана корзина. При его приближении малыш попытался отбежать. Муш бросился за ним, но не тронул, а только понюхал его. Тот отнесся к этому совершенно равнодушно. Локотков положил его в корзину.