Рассказы о верном друге
Шрифт:
В короткие теплые месяцы набирается соками все живущее в тундре. Солнце ходит по кругу над головой и не заходит, лишь чуть склонится к краю земли да пожелтеет слегка к полуночи. День тянется, тянется, и нет ему конца…
— Скорей! Скорей! — стучало в мозгу у Локоткова, и он еще и еще прибавлял шагу, напрягая мускулы до предела.
А вокруг было так хорошо! Цвели желтые полярные маки и северная синюха. Нога ступала по мягким пружинящим ягельникам. Андромеда раскидывала свои восковые листья. В пестром ковре трав проглядывали седой проломник, копеечник и крестовник. Крошечный лютик соседствовал
И ничто не напоминало о войне. Дикой казалась мысль, что только что на беззащитную зимовку обрушился истребительный шквал артиллерийского огня и дыхание смерти пронеслось вдруг над тундрой…
Зачем война, когда так прекрасна жизнь?
— Скорей, скорей!…
Большая земля! Она и вправду большая. Достаточно попасть в тундру, чтобы сразу наполниться этим ощущением беспредельности, почувствовать особый, волнующий аромат пространства, о котором еще Гумбольдт сказал, что оно может давать чувственное наслаждение.
Но сейчас Локоткову было не до этих умствований. Он торопился, он думал только об одном: сообщить, предупредить, скорей, скорей! Ему казалось, что сейчас во всем мире только он да Муш, да тундра вокруг, и все человеческие судьбы зависят от быстроты его ног…
Это была не первая его с Мушем прогулка в тундру. Но сегодняшняя не походила на предыдущие. Мушу не удавалось даже задержаться и обнюхать землю, чтоб найти след лемминга, юркой полярной мыши, или напасть на местопребывание куропатки, насмешливый хохот которой доносился то с одной стороны, то с другой. Птицы, казалось, тоже понимали, что сегодня Мушу не до них, и поддразнивали его.
Хозяин спешил — спешил и пес. Так уж устроена собака, что душевное состояние человека немедленно передается и ей, точно электризуя ее… А может быть, в ушах Муша еще звучали жалобные вопли Мушты, оплакивавшей своих несчастных щенят. Ведь Муш тоже любил их (родительский инстинкт говорил в нем!); недаром каждое утро являлся в комнату радиста и часами просиживал перед ящиком с дорогим семейством, терпеливо снося разные женские капризы Мушты. Возможно даже, ему нравилось, когда она, ляская зубами, не подпускала его к малышам, как бы говоря: «Ты мужлан, ты груб, неловок, можешь повредить им… Отстань! Куда ты лезешь?!»
Право, это выглядело именно так и очень напоминало супружеские отношения.
А что почувствовал Муш, увидав раненого Бучму, того самого Бучму, что так часто угощал его сладкой телячьей костью или другим лакомством из запасов, которыми до нападения гитлеровцев были в изобилии снабжены зимовщики? Никто из людей не побывал в собачьей шкуре, и, как знать, может быть, у собак много общего с тем, что испытывают и они, высшие творения природы…
Словом,
Озабоченный Локотков перестал вести даже свой обычный диалог с собакой, который нравился обоим. Ведь разговор тоже требует энергии. А Локотков стремился как можно быстрее сократить расстояние между зимовкой и рыбацким поселком, куда держал путь, пересекая тундру по прямой. И он не очень даже смотрел себе под ноги, считая, что травянисто-мшистая дорога достаточно ровна…
Он забыл, что тундра может быть и коварной. Эх, надо было ему повнимательнее прислушаться к наставлениям Бучмы!…
Травяная западенка
Он вспомнил о них, когда уже было поздно…
Тундра — не асфальт, не поле с васильками. В тундре есть болотца, кочки, скрытые травяным покровом неровности и колдобины, в летнюю пору истинные ловушки для неосторожных ног. В одну из них и угодил Локотков.
Одна нога вдруг провалилась, точно пойманная капканом, другая, занесенная для шага, описала в воздухе полукруг, и Локотков, взмахнув беспомощно руками, рухнул, чуть не подмяв под себя Муша. Пес едва успел отскочить.
— Ой… ох! — только и смог вымолвить Локотков, попытавшись высвободить ногу.
Кое-как, потихоньку-потихоньку, он ее вытащил, попробовал встать и, ойкнув еще раз, снова опустился наземь. Дело ясное: он ее вывихнул. Надо же!
А оставалось уже совсем немного. Вон там, за невысокой плоской возвышенностью, снова открылось бы море с поселком на берегу, затем небольшой спуск с крутогора, и он у цели. Дохромать — не получится: даже приступить не дает. Хоть ползи на четвереньках! Но и тогда дергающая боль заставляла останавливаться после каждого движения. Кричать? Бесполезно. Кто услышит? Хотя тундра здесь и подходила близко к морю, но рыбаки мало интересовались ею: морошка еще не поспела — значит, нету еще и сборщиков.
Локотков осторожно ощупал ногу: «Н-да, чепе».
Эту ногу Локотков подвихнул когда-то еще в детстве, неловко спрыгнув с яблони; с тех пор она не раз подводила его. А травяная западенка так ловко ухватила ее, будто песца, прихлопнутого двумя зубатыми железяками, после чего остается одно из двух: либо отгрызай лапу и уходи на трех, либо отдайся охотнику.
Посидев, чтобы дать утихнуть острой боли, и сделав несколько бесполезных попыток продолжать путь, Локотков расстроенно уставился Мушу в глаза.
— Не могу, понимаешь, Повелитель блох, не могу, дружище! Подломали ходовой механизм… Вот какая история! Что будем делать, а?
Муш вильнул хвостом и вопросительно смотрел на хозяина. Он явно тоже был в затруднении.
Сидя в траве, одну ногу подогнув под подбородок, а другую — пострадавшую — вытянув, Локотков напряженно думал, а перед глазами была уже не зимовка, не товарищи, а рыбацкий поселок, целое побережье, все море. Ведь если рейдер не погнушался их зимовкой, логично ожидать, что он не оставит без внимания и другие советские объекты — на берегу или в открытом море. Его появления никто не ждет, а хуже всего — внезапность.