Рассказы разных лет

Мугуев Хаджи-Мурат Магометович

Писатель провел ладонью по лбу и продолжил рассказ:

— И даже ближе моих, мною написанных книг, ибо то, что писал сам, все это — результат долгих дней наблюдений, правды, перемешанной с домыслом, а эти, — он указал в сторону лежащей пачки, — это кусок моей жизни и частица жизни нашей Родины.

Я, как и вы, как и почти все, был призван в июне 1941 года в армию. Не буду рассказывать о тяжелых, трудных, черных днях начала войны. Был уже оставлен Смоленск. Вскоре откатились мы в район Ярцева. Был я тогда корреспондентом одной из московских газет, и мы, военные журналисты, обосновались в селе Касня, недалеко

от Вязьмы. Были там и писатели, и художники. Многих из них уже нет в живых, но те, кто выжил, помнят эти дни «Каснийского сидения», помнят землянку журналистов, расписанную внутри Орестом Верейским, ныне известным художником. Была там и землянка «люкс», в которой жили Алексей Сурков, Александр Твардовский, Вадим Кожевников, Мориц Слободской. Часто посещали ее Константин Финн, Константин Симонов. Мы в шутку называли «Нескучным садом» и «Не Ясной Поляной» этот милый, заброшенный в лесную глушь литераторский уголок военных корреспондентов осени 1941 года.

До сих пор остро и ярко помню отдельные эпизоды нашей фронтовой жизни. Невозможно забыть солдатской дружбы, как нельзя забыть и того страшного дня, когда на Касню, где был расположен штаб, налетело около тридцати «юнкерсов», начисто разбомбивших этот живописный уголок.

Я ехал из села Коротово в Касню. Был теплый вечер начала октября. Вдали грохотал бой, гул орудий докатывался до шоссе, на которое вывел машину Никифор, человек лет сорока, только что прибывший по мобилизации из Ставрополья.

По Минскому шоссе к Москве шли люди. Это были беженцы, гнавшие скот. Тянулись подводы. Шли женщины, старики, дети. Попадались и красноармейцы. Иногда проходила машина или тяжело тянулись к фронту разрозненные танки. Все шли молча, устало, натруженно, только изредка кто-нибудь останавливался, оглядывался на запад, откуда долетали орудийные залпы…

Солнце садилось. Вдоль дороги прошел самолет противника, но он не стрелял. По-видимому, это был разведчик.

От шоссе Никифор повернул вправо, к Касне, к леску, в котором жили корреспонденты.

Ни одной машины, ни одной живой души не встретилось по дороге.

— Товарищ майор, — сказал Никифор, — а похоже, что тут уж никого и нет.

— Ерунда! Сидят, наверное, в землянке, — ответил я, сам понимая, что говорю что-то неубедительное. Вряд ли в такой теплый, чудесный вечер, когда медленно уходит солнце и красноперый закат разливается над лесом, могли сидеть по землянкам журналисты.

Никифор молча покачал головой.

Никого… Ни колхозников, ни красноармейцев…

Наконец у самого поворота к «Не Ясной Поляне» из-за деревьев показался мальчуган лет тринадцати. Он замахал руками. Никифор остановил машину.

— Куда же вы, товарищи? — подбегая, сказал мальчик. — Тут уже никого… Фашист, говорят, десант за Вязьмой сбросил.

— Когда ушли наши? — спросил я.

— Кто как. Штаб да солдаты недавно, а ваши, которые тут жили, — он ткнул пальцем в сторону «Не Ясной Поляны», — после обеда.

— Я знал, товарищ майор, что незачем было сюда ехать. Разве же не ясно: фронт отходит, всюду бои… Едем обратно, — решительно сказал Никифор.

— Сейчас поедем обратно, а пока сверни, брат, к землянкам.

— Куда к землянкам?.. Да и кто там теперь останется, разве только сумасшедший, — проворчал Никифор, но все же повернул автомашину к леску.

Мальчишка

проворно вспрыгнул на подножку, и мы въехали в сумрак насупившихся деревьев.

Вот она, «Не Ясная Поляна».

Несколько корреспондентских землянок с накатами, со ступенчатым спуском вниз. Вот и знаменитая «люкс», в которой проводили время, рисовали, обменивались впечатлениями, пили чай и дружно работали московские газетчики и фотокоры. Теперь здесь было пусто. Никого… Со стен землянки, смотре и лупоглазый Гитлер, проткнутый красноармейским штыком, еще две-три карикатуры. Это Орест Верейский очень зло и смешно рисовал рвавшегося к Москве бесноватого фюрера. Смятый обрывок «Красноармейской правды», консервные пустые банки, спичечная коробка… Я пошел к землянкам. Мальчик сопровождал меня. Всюду было одно и то же: брошенные ненужные вещи. У самого входа в последнюю землянку, на ступенях, я увидел книгу, поднял ее. Это был однотомник Гейне. На нем изящным тонким почерком было написано: «Дорогому, милому Славе от Люси».

— Вот она, эта книга, — показывая на хорошо сохранившуюся книгу, сказал писатель. — Видите, вот и надпись. Кто этот Слава и какая Люся подарила ему книгу, я до сих пор не знаю. Не было времени искать владельца книги, но ее, как видите, я бережно храню как память о «Не Ясной Поляне» под Касней… Не успел я перелистать книгу, — продолжал хозяин, — как вдруг услышал шум машины, а мой мальчуган испуганно произнес:

— Товарищ, как бы это не немцы…

Мы выскочили из землянки. К моей машине подходила вторая, из которой на ходу выпрыгнул человек. Это был корреспондент «Красной звезды» Вася Коротеев. Появление собрата обрадовало меня и подняло настроение у Никифора.

— Сборный пункт — село Суконники. Я заехал так, на всякий случай, захватить кого-нибудь из отставших, — сказал Коротеев. — Наши отходят к Гжатску.

— А Вязьма? — спросил я.

— Что могли, сделали. Эвакуация города закончена, Надо ехать…

Мы попрощались с мальчиком, неотступно следовавшим за нами.

— Едем в Москву, — предложил ему Никифор.

— Нельзя. Тут мамка в селе и сестра маленькая… А я все одно в партизаны пойду, разведчиком или связным буду, — ответил он.

Вечер уже совсем опустился над землей. Лес потемнел, насупился. На западе играли лучи догоравшего солнца. Глухие удары орудий докатывались до нас. Запад был объят закатом и войной.

До Минского шоссе мы доехали вместе в машине Коротеева. Никифор пылил сзади.

— Давай разделимся. Я заеду в Вязьму — обещал товарищам-комсомольцам из Смоленской группы, эвакуированным в Вязьму, заехать за ними, — сказал Коротеев.

— Заеду и я, а встретимся или тут, — я указал на развилку дороги, ведшей от шоссе к Вязьме, — или в комендатуре в Гжатске.

Орудия уже были слышны сильнее. В стороне горел сарай. Дым крутился над пылавшей крышей. Мы разъехались: Коротеев — вправо, я — влево.

Город, в котором еще вчера ключом била жизнь, сейчас был пуст. Распахнутые двери, раскрытые настежь ворота. Все молчало. И это мертвое молчание было так тоскливо и страшно, что напомнило мне сказку о царевне, спящей в мертвом, обезлюдевшем городе.

— Надо б циркулировать назад, товарищ командир, — тихо сказал Никифор. — Кому тут быть? Все ушли, пусто…