Рассказы (сборник)
Шрифт:
Такие же листья были на полу, их нанесло ветром незнамо когда, и они так и остались.
— Здесь давно не мели, — библиотекарь показал в угол, там был медный совок, от времени совсем тёмный. — Ты будешь вынимать папки, а я посмотрю. Но только там ничего твоего нет.
Но он не стал развязывать картоны, какие я совал ему с полок, только смотрел названия и возвращал обратно мне.
— Смотри, вот это — на гибель человечества, — он дал тонкий картон, там почти ничего не было, кажется, разве что пять-шесть бумажек.
— А что, разве люди погибли? — я поставил картон на место.
— Да, ещё давно. Они погибли, и теперь всё по-другому. Не то чтобы лучше, но
— И больше человечества не было?
— Нет. Теперь только иногда, очень редко, человек появляется на земле. Целые эпохи проходят без него. Мы теперь предпочитаем не быть, это куда лучше.
— Кого же вы оставили здесь?
— Мы оставляли только тех, кто чего-то хотел. Кто хотел жить. Птиц, мышей. Или, например, Единое. Оно ничего не создало. Оно размахнулось выше всех галактик, но не сотворило ни одной галактики. Оно создать хотело множество звёзд, но не создало ни одной. Только дыхание! Только колыхание! Теперь живые существа не имеют лёгких. Везде дышит Единое, и совершенно незачем заниматься этим самому. И оно же создаёт ветер, который дует по всей Земле, пробираясь во все щели, и от него беременеют звери в лесах.
— А как же всё-таки люди?
— Ну, люди… В нужные времена люди мы выходим из лесов, прибираемся, украшаем землю. Иногда остаёмся жить. Редко бывают два-три поколения. Иногда находим какие-то жилища, каменные дома, колодцы. Как-то, в общем, существуем.
— Откуда же берёмся мы? — спросил я почти без интереса.
Я смотрел на библиотекаря, и думал, как мы похожи. Печаль текла по нашим телам, от неё сжималось горло, и сами собой закрывались глаза.
— Нас зачинают в лесах дикие звери. Но ведь мы — не настоящие люди. В архиве я читал, где было, что настоящие были тенями больших Ангелов, которые пролетали над Землёй. Они и сейчас летят куда-то — мимо и дальше.
Саша
Вечером я проснулся от поднявшегося к сердцу страха. Это был тягучий, невнятный страх невозвратимой потери — так голодный боится потерять заныканую под одеялом последнюю корку хлеба.
Откуда-то сверху шел ветер, он касался моих рук и одежды, крался по тёмной комнате — он был рядом со мной. Но в доме было тихо, все уже утомились, а детям пора спать. Утром я их не видал… нет, уже был день, глаза слипались от усталости, когда стучался в калитку; Саша тогда вышел ко мне, он так и постелил на веранде, и я прошёл, кинул в угол вещи и лёг через минуту. Кажется, мне снилась дорога, как я ехал ночью в поезде, ко мне привязались ребята с вонючей махрой и разговорцем. Взять у меня им было нечего, да и по вагонам ходили солдаты… нет, солдаты мне приснились, а какой-то парень ещё показывал на них и говорил, что полагается… а! говорили про армию, он всё больше врал да посмеивался, что, дескать, всё равно правды на всех не хватит.
Или всё-таки просыпался я днём? Помню девочку с красным полотенцем, недоброе детское личико, рот перемазан куманикой… Когда-то Саша допытывался, почему это я боюсь детей. Знаешь, Саша, они ведь ещё маленькие, ещё не забыли небытия, из которого пришли. Жизнь — это разделение изначально смешанного… счастлив достигший старости и боящийся смерти. И так душа, оставив жизнь, всё же противится злу. Но близка ему необращённая воля. Это сказал Августин Блаженный, епископ Иппонский.
Я тихонько поднялся и сел на кровати. Можно бы пройти в комнаты… а, там же спят. Или нет?.. утром Саша что-то мне говорил. Не запомнил… всё равно пописать надо… пойду.
Он сидел на столе и курил. Вот сейчас закурил и бросил в угол обгорелую спичку. Разговаривать ему — как-то так… Ну, чё? Всё нормально, в общем-то. Мать ещё не приехала. Приедет — опять житья не будет. Да тоже нормально. Сестёр каждый день гулять вожу, на речку и в ягодник. Целые заросли тут — да куманика эта везде растёт. Да, и малина, сколько хочешь. Надоели они мне. В общем ты в чём-то прав был, ну, такой разговор… Ты поможешь их укладывать? Каждый день со скандалом — не могу спать уложить. Войди! Войди быстро! Кому сказал! Ты понял? — подслушивает, сучка мелкая. Ну, быстро!
Дверь приотворилась, и в комнату заглянула девочка. Не та, которую днём видел, даже непохожа. Поганые, злые глазёнки. Чего орёшь? Мама приедет, маме всё скажу! мама нас любит, мы ей всё расскажем! Ты гавнюк! Попробуй только приди сейчас! — она убежала.
Мы искали их по дому и в саду — их не было. Саша и не особенно усердствовал; похоже, он уже понял, где они, да не хотел почему-то, чтобы я видел… ну да ладно. Сашок, извини, я отойду, или где у вас тут можно? Я поплёлся к забору; Саша побежал домой. Когда я вернулся, он укладывал сестёр. Они не давали себя раздеть, щипали друг друга, визжали, — я было хотел помочь, но тут они поутихли и мы ушли в сад курить.
На этот раз он застелил мне диванчик у себя в комнате. Погасили уже свет, но ещё долго разговаривали в темноте: мне спать не хотелось, да и ему, кажется, тоже… он только всё время был чем-то отвлечён. Знаешь, у нас опять хуже стало. Давай не будем об этом, Мать об этом только и говорит, сил нет, извини. Я тут ничего… читаю всякое. Как Настя? Уже уехала? Не представляю… Что? Терпеть не могу. Как ты его можешь выносить? Вот и я. И я тоже.
Мы ещё поговорили, потом согласились, что пора бы и баиньки. Саша скоро заснул. Я опасть захотел на двор, одеваться не стал и тихо вышел. Там было холодно и темно. Когда вернулся, то заметил под крыльцом свернувшуюся колечком собаку. На веранде было ещё темнее, чем снаружи. Я пробирался к тамбуру, когда услышал шаги и тут зажёг свет.
В дверях стояли сестры — почти голые, прямо из постели. Младшая несла в руке собачий намордник и какие-то ремешки. Они совсем не испугались. А, это ты. Пошли с нами, не то крик подымем, Саша тебя прогонит. Ты его не знаешь, он гад, он мамы только боится. Да тихо ты! разбудишь; пойдём.
Они, как вышли, попрыгали с крыльца; собака проснулась, бесшумно поднялась на лапы… девочки её хватали, она не лаяла, а только вырывалась, это была осторожная и злая возня… эй, ты, дурак, чего стоишь, помоги, не кусает, ему голову держи — я неловко взял за спину — надевай, надевай, не даётся, вот! вали, вали его! здесь будем? — тут пёс вырвался и убежал. Ты, дурак, это ты его выпустил! Ладно уж, молчи, знаем… пошли к нам.
Я вошёл в ихнюю спальню, они тут же закрылись на ключ, стали шёпотом ругаться, не давали мне уйти. Хихикали, оттесняли меня от двери, и тут я понял, что они хотели сделать тогда. Я сказал, что их ненавижу.
Они всё сообразили сразу. Никуда ты не пойдёшь, а то закричим. Он опять не дался, он нас боится.
Старшенькая гадливо усмехнулась:
— Ну да. А что б мы тогда интересовались тобой, самым противным?
На следующее утро они всё рассказали Саше. За завтраком мы не разговаривали. Потом он пошёл мыть посуду, и я остался один. Ещё через час он подошёл ко мне и сказал, чтобы я уезжал. Я отправился собирать вещи. Собирать-то и нечего было. Когда я складывал куртку, на веранду вошли сестры. Они были после купания, мокрые, загорелые и весёлые; старшая несла водяную лилию, болтался стебелёк…