Рассказы, сказки, стихи
Шрифт:
И теперь, сидя в комнате учительницы на знакомом низеньком диванчике, Ленька испытывал томительное беспокойство. Школьные тетради, лежащие горкой на столе, вызывали в нем неясную тревогу. Увидев себя в круглом стенном зеркале, он испугался, поплевал на ладонь, пригладил вихрастые волосы, одернул курточку и, повернув голову, стал прислушиваться к голосу Татьяны Андреевны, которая разговаривала в кухне со своей матерью.
Голос был ласковый, и приветствие, которым встретила Леньку учительница, тоже не предвещало ничего неприятного. Она сказала:
– Здравствуй,
И все-таки беспокойство разъедало Леньку - он чувствовал себя неуверенно и, держа между колен шапку, тяжело вздыхал.
В прошлом году в этой самой комнате они с отцом пили чай. Отец осторожно ставил на блюдце чашку и, когда Татьяна Андреевна хвалила Леньку, напускал на себя строгость, а Леньке было отчего-то смешно: он смотрел на угол с зеленой лесенкой, заставленной цветочными горшками, и думал, что было бы, если бы он, Ленька, вдруг оступился и сшиб все эти горшки на пол или поскользнулся бы на блестящем крашеном полу и сел мимо стула.
Теперь Ленька ни о чем не думал, он сидел один и даже радовался, что отца с ним нет, так как хвалить его было не за что.
Татьяна Андреевна вытерла полотенцем мокрые руки, присела на стул и ласково сказала:
– Ну, теперь рассказывай, как вы там живете? Как без отца справляетесь?
Лицо у нее было спокойное, с круглой ямочкой на щеке; когда учительница сердилась, эта ямочка исчезала, лицо делалось нетерпеливым, голос - отрывистым.
Ребята верили, что правду она узнает по глазам, и врать ей побаивались. Если кто-нибудь начинал уклоняться и путать, Татьяна Андреевна возмущалась.
– Ну, ну дальше? А дальше что?
– гневно спрашивала она.
А дальше оставалось только одно - говорить правду.
Ленька хорошо знал это и, чувствуя себя виноватым, оправдываться не собирался. Но вопрос, который задала ему учительница, ободрил его. Он посмотрел на спокойную глубокую ямочку на щеке Татьяны Андреевны и, увлекаясь, начал рассказывать о письме отца, о своих домашних делах.
Раз или два Татьяна Андреевна громко засмеялась, потом чему-то удивилась и перебила его:
– Постой, постой... Я чего-то не поняла. Так ты чинишь ворота? Какие ворота?
– Наши...
– Ваши?
– Татьяна Андреевна сморщила лоб.
– А мать не хочет? Почему не хочет?
Ленька покраснел, дернул носом.
– А кто ее знает...
Татьяна Андреевна вдруг очень серьезно и неожиданно сказала:
– Это все хорошо. Заботиться о хозяйстве нужно...
Она взяла Ленькину руку с черными поломанными ногтями:
– А нужнее всего, Леня, не запускать учебу. Учиться...
Ленька Поспешно спрятал руки, растерянно поглядел на горку школьных тетрадей и, опустив голову, зажмурился.
Но учительница не встала, не подошла к злополучным тетрадям, не вытащила из кипы одну из них с надписью: "Леонид Чистяков". Она говорила совсем не так, как он предполагал. Не бранила его, не сердилась, говорила спокойно. Она надеялась, что Леня ее поймет.
– Один урок плохо сделан, другой... Вот и накопилось. Что-то прослушал, что-то не дослушал, а подогнать трудно, и самому неприятно. А когда каждый день понемножку, петелька за петельку цепляется...
– мягко говорила она.
– Я, Леня, по себе знаю.
Ленька кряхтел, соглашался. Говорить ему было нечего. У него уже накопилось много запущенных уроков. Правда. И на душе от этого тягостно, и подогнать трудно. Все правда.
– Я налажусь, Татьяна Андреевна! Честное пионерское, налажусь! горячо сказал он и тут же начал припоминать все, что забыл или просто не выучил.
Потом пили чай в маленькой теплой кухоньке. В окна бился снежный ветер. Пузатенький говорливый самоварчик дышал в лицо теплым паром. Мать Татьяны Андреевны называла Леньку внучком и советовалась с ним о хозяйских делах. Он уверял ее, что ему два-три кубометра дров ничего не стоит переколоть в один день.
Татьяна Андреевна смеялась.
* * *
Вечером Ленька вытащил все свои книжки, разложил их перед собой, и долго видела Пелагея, как торчала над столом его вихрастая голова. Спать он лег веселый: не так уж были страшны те долги, что накопились у него за это время.
А утром кто-то тихонько постучал в окно.
Ленька увидел широкий Генькин нос, приплюснутый к стеклу, и выскочил на крыльцо.
– Следы на опушке!
– с таинственным видом зашептал Генька.
Ленька кивнул головой и побежал одеваться.
* * *
Резкий ветер продирался сквозь лес, колючей снежной крупой хлестал молодой ельник и со свистом мчался по полю, обнажая на болотах серую корку льда.
Генька в ушанке, высоких сапогах и тулупе, туго подвязанном ремешком, согнувшись, шагал по полю, держа под мышкой ружье. Глаза его обшаривали каждый кустик. Ленька с трудом пробирался за ним. В худые валенки набился снег. Ветер трепал отцовский шарф на Ленькиной шее.
– Есть?
– нетерпеливым шепотом спрашивал он товарища.
– За болотом они, видно, за кочками, - отвечал Генька, выпрямляясь и прибавляя шаг.
Ленька в школу не пошел. Он решил прямо с охоты, с убитыми зайцами за поясом, прийти к Татьяне Андреевне и объяснить, почему не был на уроках.
Светало, когда они с Генькой вышли из своих дворов. Время шло быстро. Синеватый белый день давно уже клубился над селом, а приятели все еще в напрасных поисках кружили по полю. Морщась от резкого ветра и закрывая варежкой лицо, Ленька тяжело плелся за товарищем. Между кочками, покрытыми прошлогодней осокой, под тонким ледком стояла мутная вода. Из-под Генькиных сапог она вместе со стеклышками льда выплывала наверх. Ленька, прыгая с кочки на кочку, оступился и попал ногой в Генькин след. Острая ледяная струя охватила пальцы, в коленках заломило. Ленька вытащил из валенка ногу, стянул мокрый носок и безнадежно оглянулся: домой бы, на печку. Пальцы ныли от холода. Ленька беспокоился и думал: "Может, врет Генька! Что он в охоте понимает? Отец и тот один не ходил, а все, бывало, с колхозным пастухом... Посоветоваться бы с кем, как их, зайцев-то, стрелять, да боязно: скажут матерям и ружье отымут..." Ленька остановился.