Рассказы. Митря Кокор. Восстание
Шрифт:
Но старик продолжал так же твердо и непреклонно:
— Мы существуем уже тысячу или две тысячи лет, пережили времена потруднее нынешних и все-таки сохранили свой язык и здесь и в Трансильвании. Наши книги, сколько бы их ни было, хороши они или плохи, читаются и, несомненно, впредь будут читаться по обе стороны разделивших нас границ. И писатели выполняли, как могли, свой долг каждый в своем краю. А дезертирства я не приемлю ни под каким видом и ни по какой причине. Завтра, когда пробьет час освобождения Трансильвании, нужны будут руководители, вышедшие из местного населения, там выросшие и способные взять на себя управление краем.
Разговор затянулся, ни один из спорщиков не хотел поступиться своими убеждениями. Титу слушал с робкой, заискивающей улыбкой, готовый согласиться одновременно с обоими; после каждой очередной реплики он внутренне даже признавал правоту каждого в отдельности. На его счастье, слуга доложил о приходе арендатора поместья Вайдеей, вызванного Мироном Югой.
Арендатору Козме Буруянэ было лет тридцать пять. У него было семь детей и хорошенькая жена, обещавшая еще больше умножить число отпрысков. Он долго служил управляющим поместьем в уезде Телеорман, пока четыре года назад ему не посчастливилось арендовать у Аграрного банка именье Вайдеей, причем на условиях более льготных, чем сложившиеся в этом краю. За много лет до этого, когда он служил в поместье Стэтеску, его жестоко избили крестьяне за то, что он обсчитывал их при взимании десятины. С тех пор Буруянэ смертельно боялся крестьян.
— Что я вам говорил, барин! — жалобно начал он, опускаясь на стул с такой кислой миной, словно глотнул уксуса. — Слыхали, какая у меня беда? Да что я спрашиваю, откуда вам было услышать, я сам только что узнал… Ограбили меня, сударь! Сегодня ночью выкрали из нового амбара по меньшей мере полвагона кукурузы!.. Сторожа ничего не видели, работники понятия ни о чем не имеют, словом, никто не знает, кто виноват! А ведь воры, наверно, орудовали всю ночь, и не один человек, а целая банда… И только на прошлой неделе я с ними рассчитался честь по чести, выдал им сполна все, что положено. Вы-то знаете, что я никого не обижу, а вот не везет мне, и все!
Слушая жалобы арендатора, Мирон Юга нахмурился, помрачнел, в отличие от Григоре, на лице которого проступила явная насмешка. Старик сочувствовал Буруянэ, понесшему значительный убыток, но еще больше встревожил его этот случай сам по себе. Пусть даже Козма преувеличил размеры кражи, плохо уже то, что крестьяне сумели сколотить шайку и похитить много зерна. Когда крадет один, это еще куда ни шло — поймаешь вора или не поймаешь, существенного значения не имеет. Единичный случай. Но совсем другое дело, когда люди объединяются, чтобы грабить сообща.
— Вот плоды пустопорожней болтовни, которой вы задурили мужикам голову! — многозначительно заявил Мирон, обращаясь главным образом к сыну. — Все шло хорошо, пока крестьянин знал, что с помещиком он должен жить в мире и согласии, — другого выхода у него нет. Но как только вы им забили голову вашими благоглупостями, они стали безобразничать. И это лишь начало! Я вас уверяю, что скоро пойдут дела и почище.
— Не стоит преувеличивать, отец, — чуть иронически возразил Григоре. — Крестьяне крали и раньше, причем и у многих других. Что ж тут такого? Ведь крадут испокон веку. Стоит ли делать такие страшные выводы из заурядного случая?
Мирон Юга даже не счел нужным ответить сыну. Софизмы Григоре были ему хорошо известны. Тот для всего находил объяснения и извинения. Старик несколько раз задумчиво прошелся по комнате, потом резко остановился и отчеканил:
— Пришли мне старосту и начальника жандармского участка. Пусть хоть из-под земли выкопают, но найдут воров! А уж потом мы поговорим… Но и сторожа у тебя, видно, ребята не промах, ничего не скажешь! С них-то и надо начать, взять их в оборот, пока не выложат, кто воровал! Именно так! Готов биться об заклад, что они все прекрасно знают, а скорее всего и сами в шайке.
— Сохрани бог, барин, — умоляюще вскинулся арендатор и испуганно перекрестился, — ведь они в отместку пустят мне красного петуха и совсем изничтожат. Я все стараюсь с ними поосторожнее да помягче, и то мне туго приходится. А если я с них построже спрошу, так даже подумать страшно, что будет. Упаси бог и пречистая дева! Я вам просто поплакался, как отцу, потому всегда находил у вас помощь и защиту, а делать ничего не надо…
— Ну нет, я этого так не оставлю, — мрачно пробормотал Юга. — Дело исключительно важное.
Остальные молчали. Григоре решил больше не вмешиваться, поняв, что отец будет стоять на своем, а Титу, которого расстроили недавние пререкания, даже не следил за спором.
Мирон Юга вызвал Буруянэ по другому делу, но сейчас все его мысли были заняты только кражей, и через несколько минут он снова заговорил о том же, ни на кого не глядя, словно разговаривая сам с собой:
— Уже не впервые здесь нагло крадут. Этой осенью было пять случаев. А два раза украли даже у нас, правда, мелочи, но факт остается фактом.
Он помолчал, мысленно что-то прикинул и наконец, будто придя к окончательному выводу, строго заявил:
— Зло необходимо вырывать с корнем. И делать это надо быстро, энергично, пока болезнь не запущена, — толку будет больше, чем от самых жестоких, но запоздалых репрессий.
Козма Буруянэ, напуганный оборотом дела, — ведь он просто хотел пожаловаться старому барину на свое невезение, — попытался разрядить обстановку.
— Очень уж изменились крестьяне, барин. Умными стали, даже чересчур умными. Впрочем, в нынешние времена все стали больно умными, потому-то жизнь и идет все хуже и хуже. А мужик, раз уж он поумнел, требует одного — земли и еще раз земли, и знать не хочет, возможно это или нет! Требует, и дело с концом!
Решив, что страсти чуть улеглись, Титу воспользовался подходящей минутой и мягко заметил:
— Крестьяне повсюду одинаковы. У нас, в Трансильвании, они тоже из кожи вон лезут, чтобы заполучить землю. Им всегда мало. Но ведь это неплохо. Пока они будут так страстно любить землю, никто не сможет ее у них отнять…
Мирон Юга посмотрел на него так пристально и насмешливо, что молодой человек осекся и сконфуженно опустил глаза, хотя и не понял, чем он вызвал столь явное недовольство.