Рассказы. Митря Кокор. Восстание

Садовяну Михаил

— На эту причуду с цветущим сердцем вы не обращайте внимания, — улыбнулся Григоре, заметив, что Титу внимательно рассматривает клумбу. — Это плод воображения злосчастного влюбленного, а вкусы влюбленных сами знаете каковы. Сохранил же я эту клумбу и продолжаю за ней ухаживать, так как все еще пытаюсь убедить самого себя, что не отказался от любви, — закончил он, невесело усмехаясь, и добавил другим тоном: — Думаю, нам стоит обойти здесь все не торопясь, вы все рассмотрите и полностью освоитесь. Я вам не надоел своими объяснениями? Обещаю, что это в первый и последний раз.

Новая усадьба возвышалась посреди парка, предмета постоянного внимания и забот Григоре. Он привез и высадил ели, которые, впрочем, не очень хорошо прижились в этом равнинном краю. Тропинки, посыпанные мелким гравием, вились вокруг беседок, цветочных клумб, старательно подобранных куп деревьев и подстригаемых каждую неделю полянок. За опоясывающей парк живой изгородью была натянута проволочная сетка, отделявшая его от двора, откуда в парк могли проникнуть куры. Только голуби прогуливались по аллеям и перед усадьбой, но как-то робко, не то что на заднем дворе, где они чувствовали себя вольготно среди бесчисленной домашней птицы.

Григоре и Титу свернули направо. В ста шагах позади нового здания находилась старая, приземистая усадьба. Казалось, она наполовину вросла в землю. Открытая терраса на столбах украшала фасад примитивным портиком. Старый Юга продолжал жить в доме, в котором родился, а так как он почти не выезжал из поместья, этот дом казался оживленнее нового.

— Это наше царство! — заметил Григоре, когда они вновь очутились перед новой усадьбой, где их уже ждал слуга, выгрузивший из брички вещи.

Титу давно занимал вопрос, который он никак не осмеливался задать. Но сейчас, поняв, что Григоре больше ничего рассказывать не будет, он, не в силах больше сдерживаться, выпалил этот мучивший его вопрос:

— Вы мне показали очень много барских поместий, поместья и снова поместья, большие и красивые. Но где же земли крестьян?

Григоре вздрогнул. Он не ожидал сейчас этого вопроса, хотя по дороге, когда знакомил Титу с окрестностями, сам невольно задавал его себе и даже удивлялся, почему Титу молчит. Но он тут же взял себя в руки и ответил:

— Вот именно, в этом вся суть крестьянского вопроса — именно в земле!.. Земля!.. У крестьян ее нет, и даже та, что у них была, тоже распылилась… Но это уже другая тема!

Титу Херделя ничего не понял, но не стал настаивать. Он почувствовал, что растравил старую рану.

2

— Добро пожаловать, молодой человек. И, прошу вас, чувствуйте себя как дома! — перебил Мирон Юга сына, представлявшего ему гостя, а заодно и Титу, приготовившего еще в поезде высокопарное приветствие.

Облаченный в длинный, похожий на кафтан, домашний халат, старый Юга крепко пожал руку Херделе и пристально посмотрел ему прямо в глаза, словно желая оценить гостя с первого взгляда. Его черные, проницательные глаза, казалось, проникали в душу и читали мысли. Отец был выше и представительнее сына, у него была внешность волевого человека, привыкшего приказывать и беспрекословно подчинять себе окружающих. Лицо старого Юги украшали густые, тронутые сединой усы, а металлический, энергичный, но вместе с тем теплый голос сразу покорял слушателя. Худощавые сильные руки, казалось, могли бы легко совладать с ручками плуга, несмотря на благородство формы и изящество пальцев.

Мирон Юга указал гостю на стул рядом с собой, затем вопросительно посмотрел на сына. Григоре понял, что отцу не терпится узнать, чего он добился в Бухаресте. Он рассказал о своих мытарствах, подчеркнув, что лишь благодаря необыкновенной любезности Думеску ему удалось привезти домой больше денег, чем он надеялся.

— Значит, снова Думеску помог! — довольно пробормотал Мирон. — Только старые друзья и приходят на выручку в тяжелую минуту… Но ты правильно сделал, что не приставил армянину нож к горлу. Очень правильно.

Он еще некоторое время не сводил глаз с Григоре, потом опять повернулся к Титу, на которого внешность старика и его манеры произвели до того сильное впечатление, что он совсем оробел. Мирон Юга расспросил гостя о родителях и близких, затем осведомился, как, когда и зачем он перешел Карпаты. Узнав, что молодой человек пишет стихи и хочет сотрудничать в газетах, Юга пренебрежительно махнул рукой, неприятно удивив этим и Титу и Григоре. Чтобы задобрить старика, Титу принялся рассказывать о венграх, о страданиях и бедствиях румын и других подобных вещах, всегда безотказно действовавших на собеседников. Мирон Юга выслушал его внимательно, но затем заявил:

— Именно потому, что простому люду в ваших краях приходится так много терпеть от властей, его наставники не должны его покидать. Я уважаю трансильванцев, перебравшихся сюда, к нам, но еще больше уважаю тех, кто остался на месте, чтобы там бороться с опасностями, принять на себя удар угнетателей и тем самым защитить свой народ. Народ без руководителей осужден влачить животное существование, а это не жизнь. Пастырь, бросающий свое стадо, хуже того, который плохо его сторожит, ибо с пастухом, хорошим или даже плохим, стадо все-таки не гибнет…

Григоре почувствовал себя очень неудобно, тем более что Титу от огорчения даже изменился в лице; перебив отца, он запротестовал:

— Как ты можешь, отец, укорять нашего гостя за то, что свободолюбие побудило его перейти к нам сюда, где у него, во всяком случае, больше возможностей проявить свой талант? Ты забываешь, что румынский народ, часть которого томится под чужеземным господством, обязан сохранить хотя бы свое духовное единство, а это единство могут поддержать одни лишь поэты и писатели!

— Совершенно справедливо, — согласился Мирон Юга. — Но если все поэты и писатели, как ты говоришь, переберутся в Бухарест, что станет с простыми людьми, оставшимися по ту сторону границы? Единство, разумеется, необходимо! Но поэты должны бороться за единство не ради самих себя, а ради души всего народа. Там, на месте, сами испытывая страдания и муки своих сограждан, певцы будут петь искреннее, чем здесь, где патриотизмом только кичатся да щеголяют.

— Нет, нет, отец, ты глубоко заблуждаешься! — горячо возразил Григоре. — Духовное единство достигается в первую очередь благодаря единому языку. А если наши писатели замкнутся в своих провинциях, то неизбежно появятся все более заметные различия и в языке, так что в конечном счете мы перестанем понимать друг друга.