Рассказы. Митря Кокор. Восстание
Шрифт:
Павел Тунсу уже ушел домой. Костикэ понял, что отца здесь нет, иначе бы тот сразу подошел к нему, чтобы узнать, почему он плачет. Поэтому он даже не ответил Василе, а поплелся своей дорогой, вопя еще пронзительнее, словно похваляясь своей бедой и стараясь оповестить о ней всю деревню.
Какая-то женщина, пришедшая вслед за мальчишкой, ответила вместо него Василе:
— Господа его малость поучили уму-разуму за то, что он не отошел в сторону, когда ехала их машина.
Зидару покачал головой:
— Что ж это, господам делать нечего, с детишками связываются?
Его поддержали двое других крестьян, что стояли рядом:
— И то правда! Мальца-то зачем бить? Не съел же он их добро!
— Им, вишь, теперь уж мало, что нас мучают да истязают, — вспылил Игнат Черчел, — начали и над ребятишками измываться. Моих голодом морят, отобрали у нас кабанчика… Горе, а не жизнь, иначе не скажешь!
В разговор вмешались и другие:
— Детей пусть оставят в покое! Что они к ним привязались?.. Видать, и детишки наши им жить мешают!.. Ох, господи, жестоко ты нас казнишь!.. Только мы сами виноваты, раз такие трусы да бабы!.. Ежели бы господа знали, что у нас под рукой дубины, не смели бы над нами измываться!
Тоадер Стрымбу, багровый от негодования, с выпученными глазами, орал:
— Будь это мой мальчонка, я бы им показал!
В другой кучке, поближе к двери корчмы, Трифон Гужу, насупив, как всегда, брови, промолвил неторопливо, спокойно и холодно:
— Господа по-людски с нами обходятся, только когда мы их в страхе держим!
Голоса переплетались, сливались, заглушали друг друга. Крестьяне, сбившись толпой, перекатывались волнами то в одну, то в другую сторону, прислушивались, переругивались, проклинали. Казалось, порывы ветра, то и дело менявшего направление, сталкивали людей с места. Толпа кипела, корчилась, распалялась.
Корчмарь, который вышел на порог, чтобы узнать, в чем дело, крикнул Трифону:
— Вы о Павловом огольце толкуете? О Костикэ?.. Да пошлите вы его, люди добрые, к черту, второго такого охальника и безобразника во всем селе не сыщешь!.. Ты сам, Трифон, намедни бранил его здесь, не помню уж за какую проделку…
Слова Бусуйока подействовали на крестьян отрезвляюще, будто кто-то плеснул холодной водой на вздымающееся облако пара. На секунду воцарилось растерянное молчание, будто толпа, стряхнув наваждение, пришла в себя. Трифон сконфуженно открыл рот, пытаясь оправдаться:
— Так ведь…
Но его колебанию тут же положил конец голос Петре Петре, загремевший с суровой укоризной:
— За что же это ты, дядюшка Кристаке, ребенка поносишь?.. За то, что его господа избили?
Толпа вновь всколыхнулась, словно кто-то вовремя разворошил затухавший было костер. Трифон, еще не успевший закончить своих слов, яростно закричал:
— Так ведь ты, по всему видать, руку господ держишь! Нет у тебя сердца, тебе и не больно, когда нас бьют!
Возбуждение негодующих крестьян обдало жаром и Бусуйока. Хотя только что ему казалось нелепым, как это могут взрослые люди колготиться из-за того, что надрали, да и за дело, уши мальчишке, которого все знают как первого озорника в деревне (одному отцу сколько крови этот чертов негодник попортил!), сейчас Бусуйок тоже невольно поддался всеобщему возмущению и закричал, наливаясь гневом:
— Это как же так, Трифон, я держу руку господ? Не стыдно тебе меня попрекать? И это говоришь ты, кто меня столько раз объедал? Знать, подпеваешь Петре Петре, который день-деньской обхаживает господ на барской усадьбе, а потом сюда заявляется и меня же честит!
— Кого я обхаживаю, Кристаке? — взвился Петре, проталкиваясь к корчмарю. — Как это обхаживаю?.. Значит, если я работаю у господ, я их обхаживаю?.. А кому выправил старый барин документ на корчму, чтобы людей обманывать и на них наживаться, мне или тебе?.. Да пустите вы меня, люди добрые, к нему поближе, пусть ответит, не могу я терпеть, чтобы он меня позорил перед всей деревней, словно я для него мразь какая!..
— Да уж тебя, Петрикэ, никто не перекричит! — примирительно буркнул корчмарь, увидев, что крестьяне с трудом удерживают рвущегося к нему парня. — Больно ты чванливый да заносчивый! Я к тебе приглядываюсь с той самой поры, как ты с солдатчины возвратился. Можно подумать, что один ты у нас на деревне стоящий человек!.. Уймись, парень, ты еще молодой! Мы тоже умеем пораскинуть мозгами и свое слово сказать.
Но Петре, еще больше распаляясь от того, что люди его удерживали, а Бусуйок сбавил тон, наседал все яростнее и злее:
— Отойди в сторонку, дяденька Леонте! Пусти меня, Тоадер, ты что, не слышишь, как он меня ославил? Пусть толстобрюхий скажет, чем я проштрафился, почему он меня так честит и ругает?
— Да помолчи ты, парень, не огрел же он тебя дубиной по голове! — успокаивал Петре Леонте Орбишор, дергая его за руку и гордясь тем, что и он причастен к ссоре.
— Уж лучше бы он мне в зубы дал, чем обкладывал такими словами! — продолжал кричать Петре, все еще вырываясь, но чуть потише. — Не украл я у него ничего и не обругал, а только заступился за мальца!
— Такая уж наша доля! — горестно вздохнул Тоадер Стрымбу. — Когда господа нас бьют, мы, вместо того чтобы пойти на них с дубиной или хоть вопить, меж собой драку затеваем!
— Твоя правда, Тоадер! — печально поддержал его Игнат Черчел. — Святая правда, все так и есть, как ты говоришь.
— Я ведь не драчун, не охальник какой, не по душе мне это, но если кто надо мной насмешки строит, будь он хоть святой угодник небесный, я места себе не найду, пока не отплачу ему сторицей! — не унимался Петре, поправляя измятую в суматохе одежду.
Толпа еще не успела остыть после ссоры, как появился Павел Тунсу со скорбной физиономией, словно пришел с похорон. Крестьяне сгрудились вокруг с таким любопытством, будто надеялись услышать от него спасительную новость. Пытаясь загладить сказанные раньше слова, Бусуйок, не сходя с порога, сразу же спросил:
— Что там стряслось, Павел, с твоим сынком?.. Что ему господа сделали?
— Худо, Кристаке, ты меня лучше не спрашивай и не трогай, потому что нет на земле человека несчастнее! — выдохнул Павел, и в голосе его сквозило больше ненависти, чем боли.