Рассказы
Шрифт:
За семь дней мы объехали Рим, Флоренцию, Болонью, Пизу, Венецию и еще десяток городов, названия которых слились у меня в одно зевотное «дуомо — батистеро».
Рим — рыжий. Как ослик. Об этом уже кто-то сказал. В Риме много приставучих наркоманов. Вообще-то Рим, как и Париж, — чисто японский город. Японцев там больше, чем римлян. Еда там хуже, чем в провинции. Рим я люблю. Это большая каменная деревня. Волков я там не встречал, но собаки бегают вполне дикие.
Флоренция — она полосатая, как мои детские гольфы. Город дрожащих от напряжения микеланджеловских
Болонья — город-крепыш. Толстенький русский кремль цвета жирной мясной подливы. Всё плотненькое, сытное. В детстве я думал, что «болонья» — название блюда. Что-то вроде ботвиньи.
В Пизе все поголовно фотографируются у башни — как будто ее поддерживают. И каждый думает, что он это первый придумал. Башня действительно кривая. Но не очень. Вид у нее замученный. Если бы не изумрудная до неестественности лужайка вокруг и не белоснежные, как вставные зубы, дуомо и батистеро, — зрелище было бы душераздирающее. Пизанская башня — это итальянский Иа, к которому никак не придут Винни с Пятачком.
Венеция не производит впечатления города. Это большая коммуналка на воде. Там сложная система коридоров, закоулков, тупиков. Веселая, бестолковая, неопрятная, с красивыми блестящими безделушками. Знаменитая площадь — большой двор, где раздвигаешь голубей ногами, как бумажный мусор. Ими можно играть в футбол — они не обидятся. Они этого даже не заметят. Фонтаны в Венеции — те же песочницы. Кафе — столы для доминошников. Там хорошо. Хотя домовой в этой коммунальной квартире не очень добрый. Венеция, конечно, место с чертовщинкой. А как ей быть другой? Все стихии здесь перепутались, как волосы у ведьмы.
Все это мило. Но на восьмой день мы, наконец, остановились в каких-то апартаментах около городка Фоллоника. Начался отдых. Фоллоника — это итальянская Сызрань. Ничего интересного в этом городе нет. Но дуомо и батистеро — это святое.
На море в Италии особенно остро чувствуешь себя белым человеком, потому что по пляжам бродят толпы негров, продающих всякую ерунду: темные очки, ремни, браслетики. Они приезжают на заработки из Африки. Продать им, кажется, почти ничего не удается. Скорее всего, они ходят туда-сюда, просто чтобы посмотреть на белых женщин. Они печально, как чеховские чайки, покрикивают: «Хелло! Хелло!» Некоторые из них наглые, некоторые забитые. Но все плохо пахнут.
С одним из них мы подружились. Его звали Маду.
Маду — высокий, худой, на редкость опрятный и симпатичный гвинеец. Говорит он на чудовищном французском с яркими итальянскими заплатами. Или наоборот: на странном итальянском под острым французским соусом. Маду — философ. Меня он называет «Шеф-муж». Жену — «Его жена». Речь Маду перевести нелегко, но я попытаюсь.
Каждое утро
— Здравствуй, Шеф-муж, здравствуй, Его жена.
— Здравствуй, Маду, как дела?
— У Маду тяжелый бизнес.
Слово «бизнес» он произносит гордо. Маду некоторое время сидит, философски ковыряется в пальцах ног. Потом спрашивает, глядя на море:
— Что делает в жизни Шеф-муж?
Я понимаю, что сегодня Маду в своем обычном философском настроении. С легким коммерческим привкусом.
— Шеф-муж — учитель, — отвечаю я.
— Это тяжелый бизнес, — со знанием дела говорит Маду. — Надо много говорить. Надо помнить много слов. Это не так легко.
Молчание. Маду усвоил очень важное правило: надо говорить немного и делать паузы, глядя в море. От этого слова приобретают вес.
— Шеф-муж и Его жена знают страну Гвинея?
В вопросе звучит легкий оттенок угрозы.
— Да, конечно, — отвечает Его жена. — Гвинея в Африке.
— Гвинея не в Африке.
Пауза. Надо изумиться.
— А где же? — изумляются хором «Шеф-муж» и «Его жена».
— Гвинея — в сердце Африки.
— А!
Маду снисходительно улыбается.
— Сердце Африки находится в Гвинее. Маду из Гвинеи. Там его Родина.
Большие желтоватые белки Маду, похожие на бильярдные шары, покрываются блестящим глянцем любви к родине.
— У тебя есть семья?
— У Маду есть жена.
— Красивая?
Ухмылка, которая говорит: подумай своей белой дырявой башкой, разве у бизнесмена Маду может быть некрасивая жена?
— У Маду самая красивая жена во всем центральном квартале Уасу. Ее бедра — как ствол пальмы.
Маду почему-то внимательно смотрит себе на штаны.
— А, ну если как пальмы, тогда, конечно… А дети у тебя есть?
— У Маду только шесть детей.
Это сказано с досадой. Мало.
— Ух ты! И сколько же им лет?
Маду не торопясь загибает пальцы:
— Старшему сыну Маду шесть лет. Второму сыну Маду пять лет. Первой дочери Маду четыре года. Второй дочери Маду три года. Третьему сыну Маду два года. Третьей дочери Маду один год. У Маду три сына и три дочери. Самый старший ребенок Маду — сын. Самый младший ребенок Маду — дочь. У Шефа-мужа и Его жены сколько детей?
— Один сын.
На лице у Маду боль сострадания. Он даже немного смущен, растерян. После паузы тактично:
— В восточном квартале Уасу у Маду есть друг. Колдун Тото. Он знает «траву ста сыновей». В следующем мае Маду может привезти траву. Шеф-муж и Его жена будут в Фоллонике в следующем мае?
— Мы не знаем, Маду. Возможно.
— Маду привезет «траву ста сыновей». Она стоит недорого.
Молчание. Мы на этот раз ничего не говорим. Ждем. Маду тоже ждет. Начинается бизнес. Какой-то виртуальный. Нам, понятно, не нужна никакая трава. И в Фоллонику мы больше, ясное дело, не приедем. Но это не важно. Удивительный человек Маду. Дипломат, философ, поэт. Прямо Грибоедов.