Рассказы

Елистратов Владимир Станиславович

У Леры есть одна особенность: она всё время разговаривает. Очень-очень быстро и большей частью — сама собой. О чем там они говорят с женой — не знаю. Думаю, их беседы действительно хоть как-то напоминают диалог, потому что моя жена, так сказать, щебетлива, как и все женщины. Леру переговорить трудно, но какую-то конкуренцию моя жена составить ей всё-таки может. Чего никак нельзя сказать обо мне.

Когда женщины говорят, я молчу. С самого рождения. Эта мудрость досталась мне генетически. Родители мне рассказывали, что, когда я начинал кричать в своей коляске, был только один способ заставить меня замолчать — подкатить мою коляску к коляске орущей Олечки (нашей двухмесячной соседки по

даче в Пахре). Как только я слышал Олечкины вопли, я мирно засыпал, утопая в блаженных слюнях. Олечка кричала постоянно, и поэтому я вырос очень спокойным, уравновешенным человеком.

Итак, когда женщины говорят, я молчу. Иногда, конечно, издаю какие-нибудь звуки, чтобы показать, что я еще не умер. Звуки эти представляют собой нечто среднее между стоном раненого бойца и ворчанием старого пса в будке. Причем этот звуковой комплекс претендует на передачу некоего изумления перед глубиной мысли, высказанной собеседницей. Изумления в рамках приличия. Такого солидного, цивилизованного изумления с примесью русской похмельной куртуазности.

Лера — родом из Севастополя. В Москве живет уже лет семь. У нее высшее гуманитарное образование. Профессия — научный коммунизм. То есть в каком-то смысле Лера — философ. Классиков марксизма-ленинизма Лера знает на зубок. Очень любит их цитировать. Меня, например, она называет «низы». А себя — «верхи». «Верхи готовы. Низы уже хотят?» Или: «Низы, не напрягайте животик». «Низы, повернитесь к верхам спинкой». И ещё Лере очень нравится, что меня зовут Вовой, как Ленина. Иногда она называет меня «нижним Вовой» или «Вовой снизу».

Лера уже давно уехала из Севастополя, но темпераментное крымское солнце поселилось в её обширном организме (весит она далеко за сто) навсегда.

— Здравствуйте, Вова! — лучезарно улыбается Лера, когда я вхожу в комнату. — Весело влазьте на столик, и толстуха Лера вас немного помацает.

Я издаю хриплый стон приветствия и весело «влажу» на столик. Мацанье низов начинается. А мацает Лера хорошо — после ее массажей я иногда кричу во сне. Жена говорит, что я выкрикиваю какие-то антимилитаристские лозунги.

— Вова, ложитесь на ваш худенький, как у шакала, животик, и толстуха Лера будет потихоньку чавкать вашу трудную спинку. Вот так, осторожненько, потихонечку, как девушка, как красавица…

«Потихонечку» — это значит дубовый стол ходит ходуном и стонет вместе со мной.

— Низы, не дергайтесь, кино «Чапаев» еще не началось. Вы не обиделись в смысле шакала, Вова?

Вова сипато урчит, в смысле «нет».

— Не обижайтесь, Вова. Просто — как все толстые девочки — Лера не может без слез смотреть на худые животы. Они действуют на Леру, как присужденная, но не полученная Нобелевская премия. Лежите смирно и не шевелите ребрышками, как осминог присосками. Расслабьте ваш поджарый атлетический организм, Вова, я вам пока ничего не собиралась ломать. Но если всё-таки что-нибудь скоропостижно треснет, вы дайте мне добрую весть, не стесняйтесь, потому что поломка клиента не входит в Лерины планы. У вас, Вова, очень трудная спинка. Ваш пышный сколиоз напоминает жизненный путь Павки Корчагина. Можно, я буду звать вас карельской березкой?

Рычание с оттенком храпа — в значении «можно».

— Спасибо, Вова. Вы очень добрый худыша. Вообще — добрыми чаще бывают толстыш; и толстышки, но вы приятное исключение из этого правила. Почему — чтобы быть добрым — надо обязательно иметь живот, как у камышового кота? Это же подлый нонсенс и демагогические происки. Сейчас я буду распрямлять вашу опасную горную тропку. Не дергайте, пожалуйста, пяткой, как взволнованый псих. Это всего лишь массаж, а не революционная ситуация. Не кричите про запас, штурм Зимнего еще впереди. И не пыхтите, как

броненосец «Потемкин». Терп;те, вы же мощный спартанский юноша, а не японская хризантема. Вы не обиделись против психа и хризантемы? Не обижайтесь. У вас очень нелегкая спинка. Отчего вы такой кривой, Вова? В каких позах вы спите по ночам? Это же невозможно представить без краски стыда. Можно подумать, что в детстве вас заставляли ночевать на кремлевской стене. Вам надо висеть, Вова, не менее десяти минут в сутки. Вы знаете, что у всех повешенных удавленников, извините за пикантность, идеальный позвоночник? Нет, я не пропагандирую вас за повеситься, это было бы слишком вульгарно, но поза задумчивой груши целебна для вас, как диета из вареной морковки для толстухи Леры. Вы, конечно, очень костлявая и малокалорийная груша, но без висеть вы к старости станете помесью лабиринта с гармошкой…

Здесь я издаю гадючье шипенье.

— Да, Вова, что-то немного хрустнуло, но не надо трагически усугублять, — комментирует Лера, хладнокровно продолжая наминать мою спину, как матерый глиномес. — Если бы что-нибудь реалистически поломалось, вы бы, Вова, издали совсем другие звуки или не издали бы уже никаких. Но летального исхода верхи не хотят. Лера всё делает правильно, как девушка, как красавица. Просто один общительный позвонок немного расстался с другим, и они оба издали коллективный вопль разлуки. Вы же не любите, Вова, расставаться с женой?

Я тревожно мычу, как гибрид шмеля с быком.

— Да, расставание с супругой неоднозначно, как и смерть тёщи. Это понятно. А что есть на свете однозначного, Вова? Да, я — очень толстая одинокая девочка, которая любит кушать торт «Птичье молоко» и запивать его пивом «Доктор Дизель». Да, единство и борьба противоположностей свили в душе Леры свое подлое гнездо. Вы, конечно, скажете, Вова, что это развратно, как мелкобуржуазный секс втроем или великодержавное пьянство по одному. Вы же не заниметесь сексом втроем и не пьянствуете по одному, Вова?

Я издал отрицательный пароходный гудок.

— Я так и знала. Потому что вы интеллигентный худыша с трудной спинкой, но честным, как у Данко, сердцем. Вы любите Грина, в смысле «Алых парусов»?..

Ну, и так далее. От Грина Лера плавно переходит на эскалопы, от эскалопов — почему-то к Бакунину, от Бакунина — к китайскому слабительному средству «Летящая ласточка».

С массажа я уползаю, как Маресьев, во сне тревожно мечусь, шепча что-то насчет бесчеловечности бомбардировок Югославии.

Потом наступает утро после операции. Я заново учусь ходить, радуясь, как дитя, своим первым шагам. Неделя на восстановление. В следующее воскресенье все начинается заново.

Вот такая вот она, Лера из Севастополя.

Совсем другое дело — Пупу с Пхукета.

Пупу весит не больше сорока пяти килограммов. Она нежна, как лотос, задумчива, как предрассветное Андаманское море, и тиха, как вечерние тайские джунгли. Меня она зовет «мужчина» («man»). Но это совсем не тот «мужчина», который «мужчина, вас тут не стояло». Это «мужчина» в смысле «ты — мужчина, а я — женщина».

Когда я в первый раз доверчиво лег на циновку перед Пупу, Пупу спросила:

— Как тебя зовут, мужчина? («What is your name, man?»)

— Владимир, — ответил я.

— Мла-вди-рим? — переспросила, жемчужно смеясь, Пупу. Такое смешное и длинное имя. Как дохлый питон.

— Вла-ди-мир, — пояснил я и добавил зачем-то, как мне показалось, для ясности:

— Как Ленин.

Но Пупу Ленина не знала.

И я вздрогнул, неожиданно осознав, что первый раз в жизни говорю с девушкой, которая совсем ничего не слышала о Ленине. И от этого она стала еще во сто раз привлекательнее. Девушка Пупу с Пхукета, которая ничего не знает о Ленине!