Рассказы
Шрифт:
Второе выражение (насчёт туалета) Жан Жак тоже знает давно. Он твёрдо усвоил его сразу после приезда в Россию, в январе 199… Русские тогда очень радушно встретили французских коллег и целый день возили их в отечественном автобусе по двадцатипятиградусному морозу, показывая достопримечательности столицы, в том числе, например, высотное здание МГУ, митинские новостройки и Битцевский конно-спортивный комплекс. Туалеты предусмотрены в Москве тогда ещё не были. (Они и сейчас ещё не очень сильно предусмотрены.)
Семеро — самых интеллигентных — из пятнадцати членов французской делегации
Наконец, третье выражение («пощьёл накуй») Жан Жак выучил на станции Кисляево. Но об этом чуть ниже.
Так вот с Леной Камнегрудовой Жан Жаку не повезло. Лена восемь раз съездила со своим «зайчишкой» во Францию, раскрутив «косого» на пару-тройку десятков тысяч франков, между делом завела роман с его другом Мишелем («мишкой косолапым»; Топтыгин тоже попал тысяч на восемь-десять) и — в заключении банкета — попыталась перевести на своё имя дом жан-жаковых родителей в Провансе. Последний заход вызвал справедливое сопротивление супруга, ничуть, впрочем, не более активное, чем т. н. «французское сопротивление» во время второй мировой.
После первых же возмущений Жан Жака Жореса, Лена назвала его «жопой в кубе», оттяпала у него ещё два десятка тысяч и, бросив, как она выразилась, «лягушачью кубическую задницу мотыляться по заснеженным русским пространствам», уехала в город-герой Одессу. Через некоторое время «madam Camnegrudoff» отбыла с неким туманным турком в Стамбул, где увлеклась белой магией и преферансом. Турка сменил испанец, испанца почему-то осетин. Хотя осетин был богатый. В последний раз Лена объявилась в Москве года два назад с пятилетним ребёнком странной национальности, похожим на индейца племени кечуа. С ребёнком она бойко изъяснялась по-итальянски, хотя называла его «Фёдор Иванов — сукин сын». Далее след Лены Камнегрудовой теряется где-то в Японии, где, по упорным слухам, она занимается «консумацией», т. е. раскручиванием посетителей ресторанов на спиртные напитки. Я думаю, в Японии саке льётся рекой. Больше ничего о Лене я сказать не могу.
После развода Жан Жак страдал около полугода. И даже с горя по вечерам в выходные дни выпивал по банке пива, трогательно называя весь этот зловещий разврат «мой маленький одинокий запой».
— Русские женщины черствы, — любил повторять Жан Жак. — Они не способны оценить скромную, но искреннюю французскую щедрость.
«Скромная щедрость» — это он очень хорошо сказал. Что-то вроде «сдержанного самопожертвования» или «осторожного подвига». Как, помню, в каком-то французском романе: «Не в силах сдержать благородного порыва, чувствуя жгучее сострадание к беднякам, Жюль достал из кошелька пять сантимов и дрожащей
Через год Жан Жак женился на нормальной француженке, похожей, как все француженки, на круассан, смоченный в кофе.
Да, многое довелось испытать Жан Жаку в Москве.
Было легкомысленное посещение пельменной в Кузьминках, после которой ему пришлось трое суток «содрогаться в чудовищных кишечных спазмах», в результате чего он «чуть не увидел одуванчики со стороны корней». То есть по-нашему — чуть ласты не склеил от свистухи.
Были два часа, проведенные в отделении милиции. Причина — та же жадность.
Жан Жака, прогуливавшегося по Александровскому саду, остановил низкорослый, но плотный милиционер и, бойко глядя из-под шапки васильковыми глазами, с сильным краснодарским акцентом попросил предъявить паспорт. Паспорта у Жан Жака не оказалось.
В старые времена разбойники, нападая на жертву, говорили: «Кошелёк или жизнь». Наши мусорки-васильки нынче ставят перед иностранцами вопрос иначе: «Паспорт или сто баксов».
Когда Жан Жак услышал сумму, он ужаснулся. Вообще если французу медленно отпиливать ногу ржавой тупой ножовкой и одновременно взамен требовать сто долларов, то француз сделает выбор не сразу. Сначала он переведёт (из патриотических соображений) доллары во франки, потом соотнесёт сумму со своим окладом. Потом скажет «оляля!», а уже затем заорёт от боли.
Наш мусорок оказался парнем решительным и отправил Жан Жака в обезьянник. Там, после двух часов «кошмара азиатского бесправия», от которого у Жан Жака чуть не случилось очередного «восторга маленькой Этны», он отдал-таки пятьдесят долларов и вырвался на свободу. «Как птица, которой чуть не опалили перья». Это всё из его лексикона.
Много всякого случилось с Жан Жаком Жоресом.
И вот теперь он заглатывал уже второй ломоть поросятины. Жадно, как некогда Шарик — «особенную краковскую».
Ну, то, что он оказался в «Ёлках-палках», — это понятно: здесь дешевле. Но чтобы француз без ножика харчевался банальной хавроньей, да ещё с такой скоростью — это уже мистика.
Я дождался того момента, когда Жан Жак, сибаритски икнув, откинулся на спинку стула, — и крикнул ему: «Привет, Жан Жак! Куда же ты пропал?! Как дела?»
— Оляля! — нежно пропел сытым тенором инженер. И рассказал следующее.
Четыре дня назад Жан Жака отправили в командировку. На некую станцию Кисляево. Устанавливать французское оборудование.
Что такое Кисляево — я не знаю. Жан Жак тоже. На мой вопрос, где это, он ответ так: «Мы ехали чудовищно долго, и со всех сторон была степь». Это всё, что он знал о местонахождении станции Кисляево.
Ну, вы можете себе представить. Кисляево. Ноябрь-месяц. Небо цвета неудавшегося суицида. Город весь в грязном снеге. Медленно наползающие сумерки, похожие на постепенно замерзающего негра. Несколько тёмных силуэтов. Может быть, это деревья, может быть — люди, а может — их души. Собаки, худые как детские велосипеды. Вороны, похожие на археоптериксов. И Жан Жак со своим оборудованием. Похожий на идиота.