Рассказы
Шрифт:
— Как?
— Антуан Тювьен.
Я аж поперхнулся коньяком от неожиданности.
— Как — «дядя Антон»?!
— Он самый. Твой алжирский сосед. В оперативной переписке он шел под кличкой «Чехов». В разведческом быту именовался «Каштанкой». Далее: тут же приходит очередная оперативная информация: живет он рядом с вами, на одной лестничной клетке, и они с твоим отцом уже близко познакомились, вечерами дома у Тювьена про тургеневских дворянских девушек и пушкинских кровавых мальчиков беседуют. Папан твой контактов с иностранцами не боится, молодец, нам таких и надо. Спрашивается, что делать?.. Меня, конечно, срочно переселяют в ваш дом, этажом ниже, тут же я — якобы случайно — знакомлюсь в лифте с папанькой твоим, невзначай зову вас к себе в гости, потом прихожу в гости к вам. Помню, когда я тебя в первый раз увидел, смешной ты был: белесенький,
— Вы и про паровозик знаете?
— А как же! Но вашу водку с конфетами — это мы только вначале. Потом пошла в ход водка казенная. На операцию «наш Чехов» центром выделено было… дай Бог памяти… где-то сорок тысяч динаров. Это под двадцать тысяч тогдашних советских рублей. Огромные деньги. Ох и поили мы «Каштанку», ох и кормили! А между делом мы с твоим папашей, как говорится, подпускаем лысого: дескать, не так уж у нас в СССР и все хорошо, есть, дескать, и недостатки. А он кричит: Соцьялисм — корошо! Ленин — правильно! Сталин, Крюсчев, Брежнев — фсьо испортиль! Но соцьялисм — как принсип — корошо. Я говорю: у вас есть такая французская шутка, что капитализм — это эксплуатация человека человеком, а социализм — наоборот. А он: Нет! Глюпий шютк! Капиталисм — не правильно! Соцьялисм — корошо!
Я начинаю понимать: политикой его не пронять, он ей и так пронят. Не в этом его слабина. На литературе с музыкой тоже далеко не уедешь. Они только как разминка годятся, как ихний аперитив. А чтоб завербовать… Понимаешь, Вольдемар, можно завербовать через шантаж. Ну, например, через женщину или на взятке… Это дело обычное, рутинное. А можно — на чувстве, на настоящем. Взвинтить человеке эмоции, выпустить его, так сказать, самого сокровенного джинна и тут — раз, и… Ну, о технике вербовки я тебе рассказывать не буду. Подпись, то-сё… Дело не в этом, дело в другом. Все время, понимаешь ты, получалось, что мы встречались втроем у самого «Чехова». Или где-нибудь в третьем месте, на шашлыках, на рыбалке. У вас еще тогда все было дома неустроенно, да и мама твоя французов не жаловала. Обожрут, говорит, набалаболят и уйдут, а ты убирай. Это — верно. Но все-таки однажды решили мы наконец-то собраться у вас. Собрались. Часов пять вечера было. Сидим, выпиваем, поговорили про Бердяева с Розановым. Набрались уже основательно, особенно Чехов, кагэбэшным коньячком. И тут ты выходишь из спальни после тихого часа. Волосики белые взъерошены, весь розовый, влажный, без двух зубов, улыбаешься ямочками в майке и, как полагается, без трусов. Словом топлесс наоборот, поплесс. Стоишь, невинно чешешь свою ангельскую пипетку. «Бонжур, месье», — говоришь. Ты тогда уже по-французски немного мог. Спасибо папке твоему. И тут наш «Чехов»… «О! — кричит. Кель анж! (какой, мол, ангел) Пти мюжик! (маленький русский мужчинка)» А потом уже весь в коньячных слезах и по-французски: «Мог, — говорит, — быть и у меня такой! Но Мадлен, нехорошая такая женщина, говорит, буду делать карьеру, и сделала аборт! А ведь мог быть и у меня такой!» Начал он тебя мусолить да мурмысить. Часа три с колен не отпускал… Помнишь ты это всё?
— Нет, не помню. Помню только смутно, что ему диван описал…
— Вот в этом-то и была вся соль вербовки. Сидим мы, сидим. Я ему подливаю комитетского коньяка, он всё про свое, про детей. Я говорю: видишь, вот оно, будущее России. Мало того, что у него все причиндалы изподмаячные такие настоящие и трогательные, он еще и по-вашему, по-французски может. Вот оно, мол, будущее нашей франко-советской дружбы. Неспа? (не правда ли?) Он: да, да! Пойдемте скорее ко мне, продолжим банкет. Только — чур — вместе с «пти мюжик». Ну, мы и пошли. Сидим еще часов пять. Тебя уже давно сморило. Положили тебя на антуановский диван, а сами в соседней комнате «Чехова» и подвербовываем. Только не думай, твой папа был чист. Ему сказали: ублажить надо человека, распропагандировать ему наш ценности, вот он и… А какая у нас главная ценность? Да вот она: ты на диване
— И что?
— Десять лет на нас исправно работал. Доволен был. Платили ему щедро. Твоему папке десять тысяч динаров, якобы премия от культурного центра. Мне — честно говоря, не ожидал — орден Ленина. А тебя однажды, через пару месяцев после завершения операции, привезли на одну нашу квартиру, там выстроили разведчиков, человек двадцать. Выставил генерал-майор Феликс Жижин тебя перед строем (ты, помню, все в носу ковырялся) и говорит: «Вот как надо, охломоны, работать. Ребенку всего-то пять лет, а он, в отличие от вас, лоботрясов, знает: кому, когда, где и при каких условиях в интересах Родины нужно обоссать кровать. Учитесь». Помнишь ты такой эпизод?
— Нет, честно говоря, не помню.
— Вот и хорошо. Прозвали тебя тогда в шутку «агент 005».
Он затянулся, отхлебнул коньяка и добавил:
— Хорошие были времена, душевные. Не то что сейчас. Сейчас людей на настоящем чувстве не завербуешь. Да и настоящих чувств теперь нет. Кругом деньги, деньги, деньги. Тьфу! Мир чистогана.
Он допил коньяк, докурил трубку, и я засобирался домой.
Мы пробыли в Алжире еще три года. Родители заработали на двухкомнатный кооператив. Антуан Тювьен умер в год московской олимпиады. ЮПЭ скончался совсем недавно, героем России. Родители мои, слава Богу, живы-здоровы.
Вот такие дела. Оказывается, был я и агентом советской разведки, и контрабандистом, и пожирателем ящериц.
Кем только каждый из нас не был, если хорошенько повспоминать.
Про Хабибу
о том, как лучше приобщиться к настоящему местному колориту
Получилась очень странная вещь: весь дом у меня завален кассетами и дисками с арабской музыкой.
Не могу сказать, что раньше я страдал арабофильством. Ну, арабы и арабы. Всё не гаишники. Мне вообще, если честно, что пигмеи, что евреи — без разницы. Есть, конечно, пристрастия: белорусы, индейцы кечуа, норвежцы, тверичи, алтайцы. А так — хоть помесь финна с папуасом, по барабану.
А тут вдруг — с утра до вечера арабская музыка. Даже жену заставил заниматься танцем живота. Ничего, сопит, пыхтит, а чем надо — крутит.
Дело было так.
В городок Вади Муса, тот, что рядом со знаменитой Петрой, я приехал вечером, чтобы с утра пораньше отправиться на экскурсию. Остановился в отеле «King’s Way». Поужинал вкусными иорданскими салатиками. Очень я люблю арабские салатики. Особенно хорош сырный, похожий на замазку. От горячего воздержался, что было нелегко. Выпил кофе с кардамоном. Посидел у рисепшена, поразглядывал развешенную здесь абстрактную живопись. Ислам, как известно, запрещает изображение человека, вот и цветет, как выяснилось, в арабском мире пышным цветом абстракционизм. Хрущева на них нету. А живопись хорошая, красок ребята не жалеют.
Поднялся я в номер, лег спать. Но поспать не удалось. В полпервого ночи загундосил телефон:
— Алё, — прорычал я голосом сантехника со стажем.
— Здорово, сосед, — заговорила явно теплая трубка. — Мы тута з жинкой поспорили, ты москаль, чи шо?.. А мого быть — з Кыива?..
— Москаль я, москаль…А ты — придурок.
— Не факт! Ну, спи, москаль. Скилько ж вас, москалей!..Як падали…
Гудки.
Через полчаса я забылся. Приснилось что-то постмодернистское: Путин в кимоно с хохлятским чубом стреляет из рогатки по арабским картинам, приговаривая:
— Хай живе ридна Украина аж от Кыева до Берлина.
В полвторого заорал петух. Когда приедете в Вади Мусу — заклинаю — закрывайте окна. Всю ночь здесь кричат петухи и муэдзины. Муэдзин с минарета, как ему и положено, закричал на рассвете. Около четырех. В громкоговоритель. Плюс — эффект отражения от окрестных гор. Так, в тревожном прислушивании к завораживающей перекличке муэдзина и петуха, я провел остаток ночи. Окно закрыть так и не догадался.
Утром я — в слегка сомнамбулическом состоянии — позавтракал и поехал смотреть памятники Петры.