Рассказы
Шрифт:
Я сказал ей об этом, и она опять прыснула. Казалось, моя неуклюжесть ее привлекает, а не отталкивает.
— Я тебе помогу, — говорит. — Мы можем практиковаться в моей комнате.
«В комнате я исполняю танец».
От этой мысли я поежился.
— Ты часто… разучиваешь танцы у себя в комнате? — спрашиваю.
— А как же, — ответила она. — Там я могу смотреться в зеркало. Сразу видишь, как выглядишь. — И поспешно добавила: — Чтобы исправлять недостатки, а не чтобы на себя любоваться.
Я улыбнулся.
— Я серьезно! — Она шлепнула меня по плечу.
— Хорошо, —
Напрасно Лиз скромничала: танцевала она совсем неплохо. Всю следующую неделю мы не меньше часа в день разучивали простейшие па. При всей моей неловкости она сумела научить меня одному медленному танцу, где я просто раскачивался из стороны в сторону, держа ее за руки, и одному быстрому, под песенки: в нем мне надо было стоять почти по стойке смирно.
На неделе, предшествовавшей танцам, мы только мельком виделись в школьных коридорах и несколько раз болтали по телефону: завершалась четверть, было много контрольных работ и домашних заданий, так что на танцевальную практику времени не хватало; правда, я тренировался самостоятельно, перед собственным зеркалом, и как будто добился прогресса. Во всяком случае, решил, что уже не ударю в грязь лицом.
«День Сэди Хокинс» пришелся на пятницу. Танцы устроили вечером в спортзале. Как требовала традиция, «дамы» приглашали «кавалеров». Поэтому Лиз сама купила билеты и заехала за мной с бутоньеркой, которую приколола к моей рубашке. В отсутствие обычного предлога — урока танцев — нам пришлось завести разговор, и я всю дорогу мучился, безуспешно пытаясь подыскать такую тему, на которую смог бы произнести хотя бы несколько осмысленных фраз. У Лиз получалось не лучше, зато она проявляла самообладание и собранность, каких я в ней раньше не замечал. Я чувствовал себя рядом с ней неотесанным болваном. Мы несколько дней не разговаривали, вот я и выпалил от отчаяния:
— Что ты делала вчера?
Я знал, что она, скорее всего, была в школе, а потом вернулась домой, вот и все, поэтому заранее ломал голову над следующим вопросом, но тут она взяла да и ответила:
— В комнате я исполняю танец.
Я замер. Именно это сказал мой отец много лет назад. При этих словах у меня отчаянно заколотилось сердце.
Мы как раз заезжали на школьную стоянку, так что обсуждать ее реплику не было времени. Я даже не был уверен, что мне этого хочется. Я уже стал ее побаиваться и облегченно перевел дух, когда мы вылезли из машины. Тут подъехал «Аккорд» Шэри Стиллман, из которого вышел мой друг Девон, я подошел поздороваться, и мы направились в спортзал вчетвером.
Стоя рядом с Девоном, я наблюдал за Лиз: они с Шэрон взяли для нас пунш.
«В комнате я исполняю танец».
Она двигалась как-то по-другому, с тем самообладанием, которое я заметил еще в машине, и я не мог отделаться от чувства, что теперешняя Лиз Нгуен уже не та, что пригласила меня на танцы две недели назад.
Мы пили пунш и болтали с друзьями, но я все время помнил, что предстоит танец. Когда диджей поставил одну из тех песенок, танцы под которые мы с Лиз разучивали, она схватила меня за руку и потащила в гущу танцующих.
Она танцевала не так, как у себя
Думая о предстоящей дороге обратно наедине с ней в машине, я ощущал неприятное чувство в животе, поэтому попросил Девона и Шэри меня подвезти.
— Ты не собираешься ее предупредить? — спросил Девон, кивая на Лиз, которая никак не могла угомониться на опустевшем танцполе.
— Нет, не собираюсь, — ответил я.
В понедельник Лиз не пришла в школу. Когда вечером я позвонил, чтобы узнать, не приболела ли она, мне ответила ее мать, которая, стоило мне произнести имя Лиз, расплакалась и бросила трубку.
Она так и не вернулась на занятия, хотя ее по-прежнему вызывали на перекличках перед лекциями по общественным наукам, которые мы вместе посещали. Никто из моих знакомых больше ни разу ее не видел.
Я окончил колледж с дипломом по английскому языку. Я хотел стать писателем, но знал, что пока что надо чем-то зарабатывать на жизнь, поэтому нанялся преподавателем в частную школу в Анахейм Хиллз. Учительство мне давалось легче, чем сочинительство, поэтому после своего второго учебного года я бросил делать вид, что пишу роман (раньше я только и твердил об этом всем и каждому). Два с половиной месяца летнего отпуска я потратил на кино, пляж и друзей. Праздник Четвертого июля я провел с матерью и сестрой.
В конце августа я подбирал в магазине школьно-письменных принадлежностей плакаты для классной доски, когда увидел через окно женщину на стоянке: она махала рукой кому-то в магазине. Не узнав ее, я решил, что она машет кому-то другому, но когда вышел с покупками и зашагал через стоянку к своей машине, эта женщина направилась ко мне. Она была непривлекательной, лет пятидесяти, одета во все коричневое, но ее лицо выражало такую целеустремленность, что я ускорил шаг. Такая дамочка вполне могла воззвать к моей гражданской совести или попросить денег, хотя я уже догадывался, что она хочет со мной поговорить, и поставил целью сесть в машину до того, как она меня поймает.
Но цель достигнута не была. Наши траектории пересеклись футах в пяти от багажника моей машины. Она остановилась и уставилась на меня.
— Чем я могу вам помочь? — промямлил я.
— В комнате, — молвила она тихо, — ты можешь написать свой рассказ.
От ее слов я похолодел.
В КОМНАТЕ!
— О чем это вы? — спросил я с наигранной храбростью, покрывшись гусиной кожей.
Она схватила мою руку, перевернула ее ладонью вверх и, прежде чем я успел вырваться, стала писать на моей ладони черным фломастером, которого я раньше не замечал. Через несколько секунд, завершив свое занятие, она зашагала прочь.