Рассказы (-)
Шрифт:
– Ну и видно дурня, - сердито возразил Нефедов.
– Нешто так бы сразу и стали в нас стрелять, коли бы это были наши российские офицеры? Они бы, конешное дело, по зубам съездили, тотчас караул бы с фрегата вызвали и нас в кандалы и под военный суд... А эти, вишь ты, сразу за пистолет да за ножи - бить насмерть. Да и матросы у них разве наши?
– Твоя правда, Нефедыч, - скороговоркою проговорил Маметкул.
– Это нас собака капитан продал шведу. Не иначе, как у нашей державы нынче опять со шведом неустойка.
– Нет, - вмешался Петров, - ежели бы у нас со шведом
– Правильно, Петров, - слабым голосом поддержал Ермаков отважного марсового.
– Конечно, будь бы война, так легко бы нам не отбиться.
Вскоре прибежал Семенов с радостной вестью, что фрегат снимается и уходит в море. А затем пришел Густ и с ним еще несколько рыбаков.
Финюгеша встретил их на пути. Услыхав стрельбу, они оставили свою работу и пошли узнать, что делается у их друзей на мысе Люзе. Узнав о происшествии, рыбаки, удивляясь, покачивали головами.
– Счастливо опошлось, - сказал Густ.
– Мокло пыть куже.
Старушка, мать Густа, приехала на таратайке с целым запасом целебных трав, бинтов и примочек. Осмотрев Ермакова, она подтвердила его мнение о том, что рана не опасна. Пуля прошла, не задев ни одного важного органа.
– Мать коворит, - перевел Густ, - что молотец путет стороф через тве нетели.
На вершине мыса непрерывно дежурил кто-нибудь из гарнизона редута, следя за фрегатом. Но судно, пользуясь поднявшимся ветерком, быстро уходило на северо-запад и скоро скрылось за горизонтом.
Однако матросы да рыбаки, пришедшие из деревни, считали, что опасность не миновала. Еще некоторое время нужно было быть начеку. Штроле мог еще раз попытаться овладеть пушками.
К счастью, наступали белые ночи, и опасность внезапного нападения во мраке исключалась. Но все же матросы решили, кроме обычного караульного поста у флага, поставить еще одного часового на вершине мыса, откуда хорошо было наблюдать за морем и за побережьем чуть ли не всего острова Гоольс.
Между тем "Реизенде Тобиас" пенил море далеко от острова Гоольс. В капитанской рубке, голый до пояса, сидел Штроле. Левое плечо у него вспухло, и подлекарь делал ему холодные примочки.
Князь, понурясь, стоял подле двери. Ураган брани, попреков и угроз бушевал над головой князя, пока шлюпки везли на фрегат незадачливых вояк. Но вскоре Штроле отошел. Его темной и свирепой натуре не чуждо было чувство справедливости. Он понял, что виноват во всем не менее князя. И сейчас он сменил яростную брань на едкие насмешки над проницательностью, умом и отвагою Борода-Капустина.
Князь стоял, трепеща за свою участь. Что теперь сделает с ним расходившийся пират? Ему ничего не стоит просто вышвырнуть его за борт.
Но беспокойство князя было напрасным. Штроле не собирался расставаться с Борода-Капустиным. Он понимал, что после всего случившегося, после того, как русские матросы убедились в измене своего капитана, тому нет возврата в отечество. Сейчас Штроле был единственной надеждой и опорой князя, и тот будет служить ему с верностью преданного пса, а в таких людях пират нуждался. Вдоволь поиздевавшись над трепещущим изменником, Штроле милостиво простил его и успокоил насчет дальнейшей участи: князь остается на фрегате в прежней должности, но о паях, конечно, теперь не могло быть и речи. Да и жалованья князю придется получать в четыре раза меньше, чем было условленно. Впоследствии, если он заслужит... ну, там будет видно.
С облегчением услышал князь этот приговор. Бог с ним, и с жалованьем. Была бы шкура цела.
10. ВОЗВРАЩЕНИЕ ГВОЗДЕВА
Дни после кораблекрушения, прошедшие в непрерывных и небесплодных трудах, оставили в душе мичмана прочное сознание, что он и его матросы сделали все, что было в их силах, и достойно выполнили свой долг.
Но чем дальше оставался остров Гоольс, тем тревожнее становилось мичману. Плохо, очень плохо начиналась его морская служба. Вместо дальних плаваний в неведомые страны, вместо подвигов в морских боях - нелепая гибель судна на песчаных отмелях. Вместо орденов и отличий мичмана ожидал строгий и безжалостный военный суд.
Но вот неказистое черное суденышко вошло в Ревельский порт и пришвартовалось к одному из таких же суденышек, десятками наполнявших каботажную гавань.
Переходя с судна на судно, таща на плечах скудные пожитки, выбрались наконец оборванные матросы "Принцессы Анны" на каменную набережную. Мичман и один из матросов под руки вели еще слабого, исхудавшего капитана. Зеваки сейчас же окружили группу, сразу признав в них потерпевших крушение.
Не глядя по сторонам, сгорая от стыда, построил Гвоздев своих далеко не щеголеватых матросов и, наняв для князя извозчика, пошел впереди отряда, направляясь к адмиралтейской конторе.
Мичман шел, стиснув зубы и опустив глаза. Насмешки или соболезнования прохожих и зевак приводили его в ярость. Нет, не такими представлял он в мечтах возвращения свои из славных морских походов!..
До суда и ему и князю пришлось сидеть под домашним арестом.
Наконец день, которого с невольным трепетом ожидал бедный мичман, наступил. Обоих офицеров бригантины ввели в сумрачную, гулкую залу под сводами. Председательствовал начальник стоявшего в Ревеле отряда кораблей, прославленный петровский адмирал Наум Акимович Сенявин.
Сенявин был суров и мрачен. Борода-Капустина он давно знал и не благоволил к нему. Князь, совершенно потерявшийся от страха, выглядел дряхлым, трясущимся старцем.
Гвоздеву, которого бросало то в жар, то в холод, казалось, что все происходит в каком-то тумане. В противоположность гражданским делам этой эпохи, дело о крушении бригантины не потребовало долгого разбирательства. Все решилось в тот же день.
Вахтенный журнал и показания матросов давали ясную картину происшедшего. По счастливому для князя совпадению, а также благодаря молчанию Гвоздева он оказался невиновным. Но суровый старик-адмирал чрезвычайно пренебрежительно обращался с князем. Он даже сказал ему во всеуслышание: