Рассказы (-)
Шрифт:
Диктатор бросил острый взгляд на генерала.
– Я полагал, профессору Мальциусу объяснено.
– Да, конечно, - сказал профессор Мальциус.
– Я подпишу любые бумаги. Уверяю вас, я не интересуюсь политикой... куда мне, помилуйте! Что та власть, что эта... И очень соскучился по табаку - пять месяцев не курил. Но понимаете, нельзя быть ученым и лгать.
Он посмотрел на одного и на другого.
– А что будет, если я откажусь?
– спросил он упавшим голосом. И прочел ответ на лице Диктатора. Это было фанатичное лицо.
– Ну, тогда
– Значит, меня опять будут бить, - сказал профессор Мальциус. Он сказал об этом как о чем-то не вызывающем сомнений.
– Процесс исправления, видимо, еще не завершен, - отозвался генерал, но со временем, будем надеяться...
– В этом нет нужды, - сказал профессор Мальциус. Он устало огляделся. Плечи у него расправились... вот так он держался в аудитории в те времена, когда его звали Медведем.
– Пригласите ваших офицеров, - отчетливо произнес он.
– Мне предстоит подписать бумаги. Я хотел бы сделать это в их присутствии.
– Зачем?..
– спросил генерал.
– Зачем?..
– Он в сомнении посмотрел на Диктатора.
На сухом диктаторском лице выразилось удовлетворение. Белая, на удивление вялая рука прикоснулась к руке профессора Мальциуса.
– У вас станет легче на душе, Грегор, - произнес хриплый возбужденный голос.
– Я крайне рад, что вы согласились.
– Ну конечно, я соглашаюсь, - сказал Грегор Мальциус.
– Разве вы не Диктатор? Кроме того, если не соглашусь, меня опять будут бить. А я не могу, - понимаете?
– не могу, чтобы меня опять били.
Он умолк, слегка задыхаясь. А комната уже наполнилась другими лицами. Он хорошо их знал, эти суровые лица новой власти. Но и среди них - молодые.
Диктатор что-то говорил о выдающемся ученом, профессоре Грегоре Мальциусе, который состоит отныне на службе у нового государства.
– Возьмите ручку, - вполголоса распорядился генерал.
– Чернильница здесь, профессор Мальциус. Теперь можете подписать.
Профессор Мальциус сжимал пальцами большую старомодную чернильницу. Она была полна - слуги Диктатора работали исправно. Они расстреливали за измену тщедушных людей с глазами фокстерьеров, но поезда у них ходили по расписанию, а чернильницы не пересыхали.
– Государство, - задыхаясь, сказал он.
– Да. Но наука не знает государств. А вы - маленький человечишко, маленький, незначительный человечишко.
И раньше чем генерал успел ему помешать, он схватил чернильницу и швырнул Диктатору в лицо. Спустя мгновение кулак генерала ударил его выше уха, и он упал за стол. Но, лежа там, он все равно видел через треснутые очки нелепые чернильные кляксы на лице и мундире Диктатора и кровоточащую ранку над глазом. В него не стреляли; он так и подумал, что будет слишком близко к Диктатору и они побоятся выстрелить сразу.
– Вывести его и расстрелять. Сейчас же, - сухо произнес Диктатор. Он и не подумал стереть с мундира чернила - профессор Мальциус почувствовал к нему уважение. А потом все бросились к профессору Мальциусу, спеша опередить друг друга. Он не сопротивлялся.
Пока его гнали по коридору, он то и дело падал. При втором падении очки разбились окончательно, но это уже не имело значения. Очень торопятся, сказал он себе, но тем лучше - когда не видишь, можно не думать.
Время от времени он слышал звуки собственного голоса, свидетельствовавшие о том, что ему нехорошо; но голос существовал отдельно от него. Он видел Грегоропулоса, очень ясно... Вильямса с его свежим английским румянцем... и всех, кого он учил.
Он не давал им ничего, кроме работы и истины; они же взвалили на него страшное бремя доверия. Если бы его опять стали бить, он мог бы их выдать. Но этого он избежал.
Он поддался последней слабости - ему захотелось, чтобы о нем узнали. Не узнают, конечно, - он умрет в замке от тифа, об этом с прискорбием сообщат газеты. А потом его забудут, останутся только труды - так и должно быть. Он всегда был не слишком высокого мнения о мучениках - истерики в большинстве. А хорошо бы Боннар узнал о чернилах; такая грубоватая комедия не в его вкусе. Что поделаешь - крестьянин; Боннар ему это часто говорил.
Они вышли на открытый двор, и он вдохнул свежий воздух.
– Тише, - сказал он.
– Чуть тише. Что за спешка?
– А его уже привязывали к столбу. Кто-то ударил его по лицу, на глазах навернулись слезы.
– Мальчишка, перепачканный чернилами, - пробормотал он сквозь выбитые зубы.
– Причем истеричный мальчишка. Но истину не убьешь.
Это были не самые удачные последние слова - и он понимал, что не самые удачные. Надо придумать что-нибудь покрасивее - не осрамить Боннара. Но ему уже вставили кляп; тем лучше - избавили от лишних трудов.
Тело его, привязанное к столбу, болело, но зрение и ум прояснились. Он мог разглядеть вечернее небо, серое от мглы; небо не принадлежало ни одной стране, а принадлежало всему миру.
Он различал высокий серый контрфорс замка. Замок превратили в тюрьму, но он не всегда будет тюрьмой. И когда-нибудь, наверно, вообще перестанет существовать. А вот если найдена крупица истины, она будет существовать всегда, покуда будет кому ее помнить и открывать заново. Только лживые и жестокие всегда терпели неудачу.
Шестьдесят лет назад он был мальчиком, ел жидкий капустный суп с черным хлебом, жил в бедном доме. Жизнь была горька, но он не мог на нее пожаловаться. У него были хорошие учителя, и его звали Медведем.
Рот болел от кляпа... они уже готовились. Была когда-то девушка Анна; он ее почти забыл. В комнатах у него всегда стоял свой запах, и когда-то у него была собака. Что они сделают с медалями - не важно. Он поднял голову и снова посмотрел в серое мглистое небо. Сейчас не станет мысли, но пока она есть, ты должен замечать и помнить. Пульс у него был реже, чем он ожидал, а дыхание до странности ровным - но это несущественно. Существенно то, что вовне - в сером небе, где нет стран, в камнях земли, в слабом человеческом духе. Существенна истина.