Рассказы
Шрифт:
КОГДА НАСТУПАЕТ НОЧЬ
I
Теперь понедельник в Джефферсоне ничем не отличается от прочих дней недели. Улицы теперь вымощены, и телефонные и электрические компании все больше вырубают тенистые деревья — дубы, акации, клены и вязы, — чтобы на их месте поставить железные столбы с гроздьями вспухших, призрачных, бескровных виноградин; и у нас есть городская прачечная, и в понедельник утром ярко раскрашенные автомобили объезжают город; наполненные скопившимся за неделю грязным бельем, они проносятся мимо, как призраки, под резкие, раздраженные вскрики
Но пятнадцать лет тому назад по утрам в понедельник тихие пыльные тенистые улицы были полны негритянок, которые на своих крепких, обмотанных шалью головах тащили увязанные в простыни узлы, величиной с добрый тюк хлопка, и проносили их так, не прикасаясь к ним руками, от порога кухни в доме белых до почерневшего котла возле своей лачуги в негритянском квартале.
Нэнси примащивала себе на макушку узел с бельем, а поверх узла насаживала черную соломенную шляпу, которую бессменно носила зимой и летом. Она была высокого роста, со скуластым угрюмым лицом и немного запавшими щеками, — у нее не хватало нескольких зубов. Иногда мы провожали ее по улице и дальше, через луг, и смотрели, как ловко она несет узел; шляпа на его верхушке никогда, бывало, не дрогнет, не шелохнется, даже когда она спускалась в ров и снова из него выбиралась или пролезала сквозь изгородь. Она становилась на четвереньки и проползала в дыру, запрокинув голову, и узел держался крепко, плыл над ней, словно воздушный шар; потом она поднималась на ноги и шла дальше.
Случалось, что за бельем приходили мужья прачек, но Иисус никогда не делал этого для Нэнси, даже еще до того, как отец запретил ему входить к нам в дом, даже тогда, когда Дилси была больна и Нэнси стряпала у нас вместо нее.
Чуть не каждое утро приходилось бежать к дому Нэнси и звать ее, чтоб она скорей шла и готовила завтрак. Мы останавливались у рва, так как отец не позволял нам разговаривать с Иисусом, — Иисус был приземистый негр со шрамом от удара бритвой на лице, — и отсюда принимались кидать камнями в дом Нэнси, пока, наконец, она, совершенно голая, не подходила к дверям.
— Это еще что такое, камнями швыряться! — говорила Нэнси. — Чего вам, чертенятам, надо?
— Папа сказал, чтобы ты скорей шла и готовила завтрак, — говорила Кэдди. — Папа сказал, что завтрак и так уже на полчаса запаздывает и чтоб ты шла сию минуту.
— Подумаешь, важность какая, ваш завтрак! — говорила Нэнси. — Выспаться не дадут.
— Ты, наверно, пьяная, — говорил Джейсон. — Папа говорит, что ты пьяная. Ты пьяная, Нэнси?
— Кто это выдумал? — говорила Нэнси. — Выспаться не дадут. Подумаешь, важность какая ваш завтрак!
Мы швыряли еще несколько камней, потом шли домой. Когда Нэнси, наконец, являлась, мне уже поздно было идти в школу. Мы думали, что это все из-за виски, до того дня, когда Нэнси арестовали и повели в тюрьму и по дороге им встретился мистер Стовел — он был кассиром в банке и старостой баптистской церкви, — и Нэнси, как только его увидела, так и начала:
— Когда же вы мне заплатите, мистер? Когда же вы мне заплатите, мистер? Были у меня три раза, а до сих пор ни цента не платите…
Мистер Стовел ударил ее так, что она свалилась, но она продолжала:
— Когда же вы мне заплатите, мистер? Были у меня три раза, а до сих пор…
Тут мистер Стовел ударил ее каблуком по лицу, и шериф оттащил его, а Нэнси лежала на земле и смеялась.
— Был у меня три раза, а ни цента не заплатил.
Вот как случилось, что она потеряла зубы. В тот день только и разговору было, что о Нэнси и мистере Стовеле, а ночью, кто проходил мимо тюрьмы, слышал, как Нэнси там поет и вопит. В окно были видны ее руки, уцепившиеся за решетку, а у забора собралась целая толпа. Все стояли и слушали, как она кричит, а надзиратель приказывает ей замолчать. Но она не замолчала и вопила всю ночь, а на рассвете надзиратель услышал, что наверху что-то колотится и царапается в стену; он пошел наверх и увидел, что Нзнси висит на оконной решетке. Он говорил потом, что дело тут не в виски, а в кокаине: негр ни за что не покончит с собой, разве что нанюхается кокаину, а когда он нанюхается кокаину, то и на негра становится не похож.
Надзиратель вынул ее из петли и привел в чувство, а потом побил ее, отстегал. Она повесилась на своем платье. Она все приладила, как следует, но когда ее арестовали, на ней только и было, что платье, так что связать себе руки ей уже было нечем, и она так и не смогла оторвать руки от подоконника. Тут-то надзиратель и услышал шум, побежал наверх и увидел, что Нэнси висит на решетке, совершенно голая.
Когда Дилси заболела и лежала у себя в хижине, а Нэнси у нас стряпала, мы заметили, что фартук у нее вздувается на животе; это было еще до того, как отец запретил Иисусу приходить к нам в дом. Иисус сидел в кухне возле плиты, и шрам на его черном лице был как обрывок грязной бечевки.
Он сказал нам, что у Нэнси под платьем арбуз. А была зима.
— Где ты зимой достал арбуз? — спросила Кэдди.
— Я не доставал, — ответил Иисус. — Это не от меня подарок. Но уж там от меня или нет, а вот я его возьму да взрежу.
— Зачем ты это говоришь при детях? — сказала Нэнси. — Почему не идешь работать? Хочешь, чтоб мистер Джейсон увидел, что ты торчишь тут, на кухне, да болтаешь невесть что при детях?
— Что болтаешь? Что он болтает, Нэнси? — спросила Кэдди.
— Мне нельзя торчать на кухне у белого, — сказал Иисус. — А у меня на кухне белому можно торчать. Он приходит ко мне, и я не могу ему запретить. Когда белый приходит ко мне домой, это не мой дом. Я ему не могу запретить, ладно, но выгнать меня из моего дома он не может. Нет уж, этого он не может.
Дилси все еще была больна. Отец запретил Иисусу приходить к нам.
Дилси все болела. Долго болела. Однажды после ужина мы сидели в кабинете.
— Что, Нэнси уже кончила? — спросила мама. — Кажется, за это время можно было перемыть посуду.
— Пусть Квентин пойдет посмотрит, — сказал отец. — Квентин, пойди посмотри, кончила Нэнси или нет? Скажи ей, чтоб шла домой.
Я пошел на кухню. Нэнси уже кончила. Посуда была убрана, огонь в плите погас. Нэнси сидела на стуле, возле остывшей плиты. Она поглядела на меня.
— Мама спрашивает, ты кончила или нет? — сказал я.
— Да, — сказала Нэнси: она поглядела на меня. — Кончила. Она опять поглядела на меня.
— Ты что, Нэнси? — спросил я. — Что с тобой?
— Я всего только негритянка, — сказала Нэнси. — Но это же не моя вина. Она сидела на стуле возле остывшей плиты в своей соломенной шляпе и глядела на меня. Я пошел обратно в кабинет. В кухне было так странно, наверно от остывшей плиты, потому что ведь обыкновенно в кухне тепло и весело и все суетятся. А тут плита погасла, и посуда была убрана, и в такой час никто не думал о еде.